Обходя Лавру, Серов, чтобы занять потрескивающий от далеких неясных голосов и сигналов мозг, считал и называл про себя башни: "Красная башня, Сушильная башня, Уточья башня". И дальше по порядку вырастали перед Серовым и назывались: ясная башня Звонковая, высокая, как колокольня, слегка тощеватая Каличья башня, тучная башня Плотничья, низенькая квадратная - Келарская, широкая и пышная над глубоко внизу текущим ручьем башня Пивная...
Под Пивной башней, над обрывом, на длинной и тонкой дощечке сидел человек.
Он сидел спиной к Лавре, глядел на ручей, но когда Серов на цыпочках хотел обойти странника, свесившего вниз с крутого склона ноги, тот резко обернулся, сказал повелительно:
- Сядь!
Серов, сам не зная почему, подчинился.
- Меня ищешь?
- А вы кто?
- Выкать у себя на Москве будешь. А я - Малый Колпак, или просто Малый. Аль не слыхал?
- Позавчера как раз услышал.
- Нюхом чую - меня ищешь. Кнут тебе нужен и палка нужна. Дурь из спины вышибать.
Будет кнут! И палку до самого до кончика проглотишь. Айда за мной!
Человек в полуботинках, в долгой, серой, не новой то ли свитке, то ли курточке поднялся. Был человек невысок и на вид странен: плечи широкие, ноги короткие, руки длинные. Лицо имел запоминающееся: черные, сросшиеся брови над зелеными, глубоко запавшими глазами, желтоватые, тонкокожие, цвета лежалых газет щеки и лоб, мягко встрепанный пучок каштановой бороды, торчащей чуть не из самого кадыка. На голове сидевшего под Пивной башней была красная островерхая лыжная шапочка с кисточкой, волосы - тоже каштановые, без седины - забраны были в косу, из-под шапочки торчали. Человек сначала долго подшлепывал губами, дергал кожей лба и лишь затем произносил слово или целую фразу.
- В Лавру, в Лавру пошли! Да одень ботинки, дурень! Не в босохождении смысл ведь! - Он внезапно дернулся, мигом передвинул на грудь заплечный сидор, выхватил оттуда войлочные музейные тапочки-мягкоступы, кинул их наземь... И Серов тут же с неожиданной радостью и великим удовольствием продел в тапочки свои босые ступни, завязал на пятках длинные крепкие тесемки. Ногам стало теплей, тепло побежало от лодыжек наверх, быстро дошло до спины, залило живот, наплотнило ямочки над ключицами, плечи, шею.
- А это - чтоб оглох ты!
Человек со сросшимися бровями поднялся на цыпочки и влепил Серову не сильную, но звучную затрещину.
Кровь от затылка и от задетого правого уха враз отхлынула.
- А это - чтоб онемел! - Ляснул Серова еще и по губам человек в островерхой шапке.
Серов засмеялся. Как раз этого ему и хотелось уже часа три: чтоб ноги и спина согрелись, а голова остыла. Значит, встреченный именно тот, кто ему нужен!
- Вякнешь в Лавре хоть слово - в реке утоплю, - сказал драчливый недоросток, поправил болтающийся сидор и тут же, не оглядываясь, побежал вперед, весело и поочередно размахивая обеими руками.
В воротах Лавры человек, назвавший себя Малым Колпаком, еще раз обернулся, зашипел таинственно:
- Молчи! Сейчас кощуны творить буду!
Он остановился на стыке обширных, очень высоких ворот и лавринского мощенного булыжником двора, стал чего-то ждать. Ждать пришлось не слишком долго. Из отдела внешних церковных сношений вышли трое священнослужителей. Малый Колпак стремительно выступил им наперерез и, ухватив крайнего справа за грудки, с невиданной силой затряс его как грушу, но потом, словно передумав вытряхивать иеромонаха из рясы, трижды смачно, даже хрустко на рясу длинную плюнул.
Кто-то грозно крикнул, заспешили к месту кощунства верующие, служки, монахи попроще, из находившихся здесь же поблизости. Уже Малый Колпак получил от кого-то затрещину, уже слетела с него островерхая червонная шапочка, хрустнуло ухваченное крепко плечо.
- В милицейскую часть его!
- Басурман!
- Расходитесь, братие. Не на что тут глазеть.
- Ты что, дурак, белены объелся?
Малый Колпак словно этого вопроса и ждал. Он еще сильней нахмурился, что-то замычал, как бы отнекиваясь, затряс головой, сделал вид, что хочет вырваться и убежать, а сам вертанулся на месте, вцепился в того же оплеванного и вмиг высоко, ловко и нагло, как подол женщине, задрал ему спереди рясу. Под рясой на животе и ниже оказался большой цветной, укрепленный какими-то веревочками календарь, с последней страницы которого улыбалась чернявая, склонившаяся к автомобилю и совершенно голая красотка.
- Гуа... - загудела небольшая толпа.
А Колпак плюнул еще. На этот раз вверх, в воздух. Все вынуждены были за плевком следить, вынуждены были сторониться, чтобы слюна низкорослого "похабы творящего" человечка не попала на головные уборы, одежду...
Пока все смотрели вверх, Колпак плюнул опять, плюнул густо и смачно все тому же, прикрывающему злополучный календарик рясой, монаху на руку...
Не выдержав грубого и непристойного поношения, сгорбившись и кляня отчего-то самого себя, Серов пошел из Лавры вон. Собственно говоря, он и сам мыслями устремлялся к чему-то похожему, и сам хотел резких и странных действий, поношений, многозначительных дурачеств, обнажавших что-то скрытое и тайное. Было неприятно лишь то, что Малый Колпак устроил такое поношение в чтившейся всегда Серовым глубоко Лавре.
Уходя почти бегом из Лавры, Серов стал вдруг припоминать, как вернувшись с юга в Москву, не заезжая на квартиру в Отрадное, он так же стремительно кинулся на дачу.
Жены на даче не было. Сын уже два года жил у бабушки.
Не зная, как обороть тоску и внутреннее напряжение, как избыть опять зазвучавшие в голове голоса, не зная, как вычистить из мозга петушиное квохтанье, петушиный крик, как пресечь вызванную отсутствием психотропов, к которым организм за десять дней привык, маету и ломку, он стал медленно, но неостановимо кружить по даче. Обычные действия, привычные движения, книги, телевизор, музыка - не помогали. Тогда он решил делать что-то необычное, дурацкое: скинул одежду, встал на голову, затем обмазал голову зубной пастой, паста стала сохнуть, и от нее на душе стало еще противней, суше, гаже. Серов побежал в ванную, голову вымыл и, продолжая выть от тоски и страшного внутреннего напряжения, стал бриться.
- Дима... Дим... Ты где? Ты на даче? - Неясные голоса, неясные шепоты и оклики отлились вдруг в тонкий, носовой, далекий, еле слышимый голосок Калерии.
Серов кинулся в комнату жены. Там, конечно, никого не было. Но голос раздался вновь. Теперь он, казалось, шел из дальних комнат, расположенных над каменным подвалом, в котором размещена была газовая установка АГВ.
Серов стал спускаться в подвал, по дороге неловко задел кистью правой руки какую-то торчащую из перилец железку. Четырьмя скупыми капельками выступила кровь. Серов поднес руку к глазам, затем вытер крест-накрест руку о лоб. Он хотел заглянуть еще за трубу АГВ, но голос Калерии вдруг пропал. Чуть еще плескались в мозгу какие-то неясные шорохи, но никаких слов разобрать уже было нельзя. Сразу стало легче и стало ясно: надо освободиться от ломящей тоски и голосов до конца! Не зная, как этого добиться, он решил продолжать делать только то, что первым придет на ум, или то, что сделается как-то само собою, без всякого намеренья и умысла. Решив так, Серов из подвала тут же выскочил, потом вдруг расстегнулся и стал судорожно и прерывисто обливать стену, а затем и самого себя мочой. Стало жарко, как в бане, но тоска, державшая за горло весь день, стала уходить, стало веселей, жизнь впервые за последний месяц как бы вдвинулась на свое место, вписалась в назначенный ей ряд, поплыла куда положено в огромном, невидимом, общем, мощном потоке...
Серов радостно брызгал на себя еще и еще, затем, когда брызгать стало нечем, стал бегать на кухню, набирать в рот воду, компот, чай, обрызгивать ими стены, окна, мебель...
За этим занятием его и застала жена. Она четыре дня ходила за ним, как за ребенком, поила бульоном с ложечки, приводила известного, иногда наезжавшего на соседнюю дачу, врача...