– Не заболел ли? – подумала она, бросаясь к кровати.
Ещё не глядя на сына, приложила ладонь ко лбу мальчика, и руку обожгло холодом. Этот холод сковал движения женщины, заставил её содрогнуться, затем бросил в дрожь, и Люба, уже предчувствуя что-то страшное, сбросила с сына одеяло: на постели судорожно вытянулся
Володя, его большие глаза были широко открыты и смотрели в потолок.
На посиневших губах застыла кровянистая пена. Два тёмно-красных пятна алели на белоснежной наволочке.
– Володя! Шо с тобою?- сдавленно крикнула мать, схватив одеревеневшее тело и прижав его к себе. – Сыночек, кровинушка ты моя…
Не помня себя, прибежала с сыном в больницу, вломилась в кабинет хирурга и закричала:
– Спасите, Игорь Васильевич, моего мальчика, спасите, умоляю, спасите…
Хирург взял безжизненное тело, положил его на кушетку и грустно вздохнул: было уже поздно, и он ничем не мог помочь этой обезумевшей от горя матери.
– Посидите, пожалуйста, в коридоре, – стараясь не глядеть на плачущую женщину, тихо произнёс Игорь Васильевич. – Вас проводит медсестра, а я сообщу куда следует, вызову Вашего мужа, посмотрю
Вашего сына…
Володина смерть подрубила всех под корень. Люба как-то сразу постарела и опустилась. Улыбка сошла с её милого лица. Тёмные волосы побелели. Карие очи потускнели от слёз. Лицо приняло такое озабоченное выражение, словно ей надо было сделать что-то важное, а что – она забыла…
Ничто её не интересовало, она только тщетно пыталась понять, как это Володя сам нашёл за сундуком вино, напился и погиб.
После похорон Люба возненавидела спиртное, пьяного мужа тоже ненавидела и боялась, что когда-нибудь не выдержит и убьёт его.
Каждую ночь к Надежде стал приходить Андрей. Сначала он становился в углу, у двери, и стоял там невидимый глазу, но женщина чувствовала, что это он. Иногда пробирался даже к кровати и застывал у изголовья, а однажды шепнул:
– Ходим, Надюша, со мной…
Всякий раз, когда муж появлялся в комнате, она просыпалась от бешеного сердечного клёкота и так в испарине, боясь пошевелиться и открыть глаза, встречала рассвет. Ей бы поговорить с ним, сказать:
"Не мучай, мол, Андрюша, ни в чём не виновата я перед тобою, мне, мол, рано ещё туда: и детям нужна, и молодая"…
Но ни говорить, ни двигаться она не могла. И только мысли одна страшнее другой проносились в голове. Женщина вспоминала год за годом, час за часом, стараясь понять, за что же ей такое наказание.
– Господи,- думала Надежда,- где же я так согрешила? Вроде не убивала, не воровала, детей и мужа любила… За что же мне такая кара? Почему так несчастны мои дети? Зачем ты взял моего внука Володю?
Она обращала к Богу тысячи вопросов, молилась, просила, оправдывалась… А перед глазами стоял тот проклятый голодный год, тот вечер, когда прибежал на себя не похожий Андрей, вытащил её из хаты в сарай, чтоб, не дай Бог, не услышали дети, и, дрожа и оглядываясь, шепнул:
– Заскочил на минутку и опять в правление! Продотряд в станице!
На заре заберут все… Припрячь трошке продуктов, шоб не сдохнуть, но никому ни слова: узнают – расстрел…
Надежда вспомнила, как сердце затрепетало от желания побежать к отцу, матери, сёстрам, чтобы сообщить эту страшную новость, чтобы спасти их, но потом её сковал страх и за себя, и за мужа, и за детей, и она долго ещё стояла, не двигаясь, словно пригвождённая к стене этим же страхом, понимая, что, смолчав, отречется от всех родных, обречет их на голодную смерть.
– Себя и детей я спасла, а душу… Это умершие в тридцать третьем не дают мне покоя… Вот за что расплачиваюсь… – думала Надежда долгими бессонными ночами.
Она стала бояться темноты и частенько до утра не гасила лампу.
Бессонница и суеверный страх иссушили её, и только глаза, обведённые синью, стали ярче и поражали окружающих затаённой в них болью и обреченностью.
По вечерам к Надежде приходили подруги, игрой в лото и карты коротали время.
– Барабанные палочки! – весело выкрикивала Наталья, стараясь развеселить женщин. Её маленькое личико было по-прежнему миловидно, а выбившиеся из-под батистовой косынки чёрные кудряшки кольцами падали на чистый лоб, укрывали серёжками лицо и шею.
– Кончила, проверяйте, – сухо буркнула Елена и, обращаясь к куме, уже по-другому, участливо, спросила:
– Ну, шо опять Андрюша був?
Надежда грустно кивнула головой и пожаловалась:
– Не знаю, подруги, шо робыть? И поминала, и в церкви була – приходе… Не хочу Любу тревожить: у ней и своего горя хватае, но чую: смерть рядом…
– Не обижайся, Надя,- грустно заметила Полина. – Соскучилась ты, видно, за мужиком. Вот и мерещится по ночам тоби Андрюша.
– Ну, бабоньки, если до мене мужики завалють,- вдруг хихикнула
Наталья, но её тут же сердито оборвала Елена:
– Тут горе, а тоби все хаханьки…
Надежда слегла. Теперь днями она лежала на кровати, не в силах подняться. Игнат присылал врачей, они осматривали больную и выписывали каждый раз новые лекарства, но женщине становилось всё хуже и хуже.
Силы покидали её. С трудом приоткрывала веки, редко разговаривала, отказывалась есть. Когда ей становилось чуть лучше, приподнималась и смотрела на посетителей скорбно и виновато: она боялась своей беспомощности, не хотела быть никому обузой, поэтому перестала бороться за жизнь. Иногда лежала так тихо, что всем казалось, что она умерла. Тогда подносили к её губам зеркало, оно запотевало. Но Надежда ощущала, как коптит лампадка, слышала, как плачут зажжённые подругами свечи, улавливала шёпот людей:
– Помирае…
– Не, мучается, бедна, а Господь её не забирае…
– Надо положить на землю, шоб отошла: тело просе земли…
Но эти разговоры уже не волновали её, и только прикосновение дочери выводило Надежду из забытья: сердце вновь начинало учащённо биться, хотелось жить, и она просила:
– Не плачь, Люба… Приведи скорее Машу: хочу попрощаться…
Больная умолкала, потом вновь просила привести к ней внучку.
Маша знала, что её ждут, но не могла заставить себя пойти к умирающей: было страшно. Наконец, преодолела страх. Когда переступила знакомый порог и справилась с волнением, увидела обложенную подушками бабушку, её виноватую грустную усмешку, её всё понимающие глаза.
– Родная, я так тебе ждала… Ты ж у менэ одна…- прошептала
Надежда, и её глаза блеснули слезой.
– Как я могла трусить, – мысленно укорила себя Маша и, пытаясь оправдаться, вслух произнесла:
– Я ж, бабуля, борщ сварила, калиновый кисель… Вас сейчас накормлю – и Вы поправитесь… – она зачерпнула чайную ложку киселя, но Надежда улыбнулась и отрицательно покачала головой:
– Не хочу, а когда-то я его любила…
– Бабуля, потерпите: скоро стану врачом и Вас вылечу…
Маша говорила и понемногу сама начинала верить, что именно она спасёт бабушку от смерти.
Сначала Надежда внимательно слушала внучку и кивала головой, но вскоре обессилела и, как ни напрягалась, стала всё чаще подкатывать глаза: она на мгновение проваливалась в неведомый мир, а потом усилием воли возвращалась к жизни. Наконец, поняв тщетность своих усилий, попросила дочь:
– Люба, уведи Машу, побереги дитя…
Надежда приложила к губам белый носовой платок, с удивлением увидела на нём сгусток крови и опять виновато улыбнулась. У неё ещё хватило сил проследить за тем, увели ли внучку. И только тогда, когда девушка вышла в сенцы, больная вновь подкатила глаза.
Сопротивляться смерти не было сил: её уносило куда-то вдаль, и было одновременно и страшно, и приятно. Её душа неслась туда, куда её звал Андрей.
После похорон Игнат чувствовал себя отвратительно: раскалывалась от боли голова, росло недовольство собой. Почему не попрощался с тёщей? Почему не попросил у неё прощения? Ведь он её уважал.
Чтобы снять раздражение, выпил и теперь, сидя за столом, пытался поговорить с женой, наладить с ней отношения, но она молча подавала ему еду, наливала водку, уклоняясь от его рук и не отвечая на вопросы. Это выводило Игната из себя, он с трудом сдерживался, чтобы не схватить, не сжать, не ударить…