Поэтов. Между русским монахом и хорошенькой немкой разыгралась бурная страсть. Я несколько раз встречал их вместе. Она пожирала его глазами, ловя каждое сказанное им слово, а он нежно обнимал ее за талию. Чистый и праведный он сразу погряз в грехах. Из разврата нет возврата.

А я искал себе ателье. Процесс съемки резко прекратился. Я мучительно изнывал без творческой работы и без свежих половых контактов. Мы с Ивом регулярно читали объявления в газетной прессе, ходили по агентствам недвижимости, но ничего более или менее подходящего не находили. Однажды мы договорились с ним встретиться в кафе академии.

– Смотри, – возбужденно сказал Ив. – Вот я только что сорвал на доске объявлений – сдается мастерская в районе Марияхильферштрассе.

Звони.

Я позвонил с мобильного телефона и договорился незамедлительно посмотреть помещение. Интуиция подсказывала, что это именно то, что мы искали.

Улица Бюргершпитальгассе перпендикулярила Мариюхильф прямо перед вокзалом, глубоко вырезаясь в запутанные мелкие улочки шестого бецирка. На параллельной ей Миллергассе жила раньше славистка

Барбара Шурц, в которую когда-то влюбился Сергей Гольдцан, он был даже готов бросить ради Барбары свою жену Ирку Васильеву, на Барбара неожиданно и надолго сошлась с тогда с акционистом Бреннером, только что выпущенным из голландской тюрьмы, куда его бросили на пару месяцев за покушение на картину Кандинского "Белая абстракция на белом фоне", размалеванную им баллончиком зеленой аэрозоли.

Обкуренный анашой Бреннер намалевал на картине великого русского абстракциониста лист конопли, а затем, хохоча, побежал к смотрителям и, тыча пальцем и надрывая от смеха брюхо, показал им содеянное, не понимая, почему они пришли не восторг, а в ужас. Его могли бы упечь за решетку на многие годы, но по нидерландским законам, совершение преступления в состоянии наркотического дурмана считается смягчающим обстоятельством, поэтому его довольно быстро освободили.

Говорят, ему пытались навесить еще черный квадрат Малевича, но я сам был свидетелем, когда он божился и клялся на пидараса, что квадрат он не трогал, что это была выдумка то ли Бориса Гройса, то ли Марата Гельмана, которая затем подменила реальную акцию в связи с тем, что искусствоведы-раскрутщики испугались ненужного наркоманского контекста акции, а им хотелось серьезности. Поэтому они и придумали черный квадрат с нарисованным на нем знаком доллара, подменив им зеленую пятерню канабиса. В искусстве всегда есть место подлогу.

А на соседней с Миллергассе Штумпергассе находились облюбленные панками и прочими отбросами общества дневной и ночной притоны -

"Tagasyl" и "Nachtasyl", открытые давным-давно чешскими политэмигрантами.

Одним словом, место было ударным. Вдобавок ко всему в соседнем доме находился русский ресторан "Владимир" и австралийский паб

"Кенгуру".

– Одно время здесь была галерея, – сказал нам хозяин места – пожилой художник-гом с серьгой в правом ухе. – Но мой партнер полюбил женщину и уехал с нею в Каринцию. Да, прошли счастливые времена! Во дворе мы устраивали концерты…

Мужик сделал паузу.

– О нас писали газеты. Вон там, в папке есть вырезки. Вы тоже можете делать здесь выставки, если захотите.

– А как называлась ваша галерея? – полюбопытствовал Ив.

– Галерея называлась "Арт-Фабрик".

– Почему так? – решил докопаться дотошный француз.

– Да потому что раньше здесь была мастерская для арматуры -

Armaturenfabrik, выйдите на улицу и взгляните внимательно на фасад.

Мы сбили молотками шесть букв и осталось – Ar..t…fabrik.

– Конгениально! – вскричали мы с французом в один голос.

ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

Печка-буржуйка. Говно на снегу. Институт славястики.

"Арт-Фабрик" мы полюбили с первого взгляда. Цена за помещение была вегетарианской. Я побежал в банк и заплатил дядьке за месяц вперед. Он отдал нам ключи, и мы остались одни. Главный зал галереи площадью около шестидесяти метров имел средневековые своды, сбоку находилась маленькая комнатка-кладовка, с другой стороны просторная кухня-склад, выходящая дверью во двор, где стояла кирпичная будка-сральник. В сральнике было отопление, стоял новый унитаз, но слив был забит. Это констатировал Ив, тут же решивший все сразу опробовать.

– Говно не проходит, – сказал он. – После слива поднимается и стоит, плавает, затем вода постепенно уходит, а говно не уходит.

Если смыть еще раз, то все повторяется, вода уходит, а говно остается…

– Во, бля! – выругался я. – Ебаный гондон! Что же делать?

– Звони мужику.

Я позвонил мужику.

– Знаю, знаю, – сказал тот. – Там забит слив. Я пришлю знакомого сантехника, и он его проковыряет…

– Вот, сукин кот, знал, а не сказал!

– Давай скорей растопим буржуйку, – предложил француз. – А то холодно, как в Москве! В 1812-ом…

– Правда ли, что Наполеон поджег город, чтобы согреться?

– Правда, и Нерон тоже…

– Нерон нет, в Риме зимы теплые…

– Давай расхуярим вот те ящики, тащи из кухни топоры!

Я притащил из кухни два топора и колоду, на которой мы и распиздячили в щепки два старых ящика из-под каких-то инструментов.

Сунули газету и несколько щеп, буржуйка весело запылала. Стало теплеть. Мы уселись на доставшийся нам в наследство голубой диван и стали тащиться. В "Арт-Фабрик" была невъебенная аура. Это чувствовалось настолько хорошо, что даже было несколько странно.

– Благодатное место, – сказал я. – Жаль только, что печь прогорает и опять холодно.

– Может, купим угля?

– Где? Ты думаешь, в вене до сих пор продается уголь?

– Конечно, продается! Посмотри, сколько здесь старых домов!

– А как узнать – где?

– Посмотрим в телефонном справочнике.

Ежась от пронзительного ветра, мы дошли до станции метро и нашли там в одной из будок задроченную как старый хуй телефонную книгу.

– Ну, вот, смотри, сколько здесь различных точек по продаже угля!

– француз ткнул пальцем в страницу.

– Надо найти ближайшую. Представляешь, как тяжело тащить на себе мешок с углем или вязанку дров?

– Вот, смотри, Кайндльгассе, знаешь, где это?

– Знаю, там офис Оксаны Пятаковой.

– Идем.

В декабрьской темнотени мы гребли по скользкому сракопаду, тщетно пятаясь уклониться от жестких пощечин морозного ветрюгана.

– Темно, как у негра в жопе, – сказал я.

– А знаешь, какая горячая пиздища у Вирджини?

– Только не надо меня переубеждать! Надеюсь, у тебя не отвалятся яйца от всех этих уколов и процедур?

– Ой, как мне хочется ебаться, – завыл Ив. – А-а-а! О-о-о!

У-у-у-у-у…

– Так тебе и надо!

– Владимир, ты – расист!

– Нихуя, это ты – жаднокайфый!

– Вот, кажется, в этом подвале, дом номер 44!

– Да это ж полное ретро! Какие люди! Настоящие, бля, пролетарии, как в кино! И вообще – интерьеры! Я ебу! Неужели это возможно на переломе тысячелетия?

– Вот, есть дрова и уголь.

– Купим и то, и другое.

– А тележку дадите?

Мы заплатили. Красивый угольный рабочий в кожаном фартуке, безмолвный и черно-белый, словно кадр из старого фильма, погрузил нам на тележку мешок угля и связку дров. Мы выкатились на улицу.

– Становись сверху, я тебя тоже повезу, – предложил Ив.

Улицы имели наклон в нашу сторону, в сторону Винцайле. Я встал на телегу, балансируя руками, и он ее покатил. Словно черный ворон, зловеще мчался я через холодную венскую ночь, подпрыгивая на заледенелых колбоебинах вместе с телегой.

– У-ху! – кричал Ив.

На всем пути до "Арт-Фабрик" нам не встретилась ни одна живая душа, никто не казал на улицу носа в такую херовую погоду после закрытия магазинов. Все сидели по домам или по локалям. Только мы, два неприкаянных уебка, везли куда-то мешок угля и дрова.

– У-ху! – кричал Ив. – А кто будет отвозить телегу назад?