Я серьезно удивляюсь, как защитник вообще осме­лился обратить внимание сегодняшнего суда на эти со­бытия. Разве он не боится таким образом окончательно скомпрометировать своих подзащитных?

Анне вызывает свидетелей из нашего класса. Оба события предстают перед присутствующими примерно такими, какими они были на самом деле.

— Так, теперь вы сами слышали. Что же удивитель­ного, что в таком случае даже самый тактичный чело­век может потерять самообладание. Скажите, почему ни одна из девочек никогда не слышала от Кадри ни одного некрасивого выражения или злого слова? Не следует ли сделать из этого вывод, что нашим дорогим соученикам, особенно десятиклассникам, приходится иногда отвечать на их же языке. По-видимому, на единственном доступном их пониманию языке, кото­рый они в состоянии усвоить...

Ох, дальше Анне говорила что-то о моих отноше­ниях с малышами и вообще в пылу спора принялась так хвалить меня, что это становилось для меня таким же мучительным, как «разоблачения» Андреса.

А в общем-то, история такова, что, если бы мачеха согласилась, я насовсем подарила бы Анне свое розовое платье!

— Что же касается так называемого фактического материала, то у нас его совсем не мало. — Тут Анне взяла лист бумаги, на котором были записаны статис­тические данные, собранные нами за несколько дней. — Вы только послушайте: Андрес Ояссон только в тече­ние понедельника 23 раза сказал «черт», два раза «ка­тись подальше» и, кроме того, такие выражения, как «давай испаряйся», «не заливай» и т. д. Собрала и за­писала Анне Ундла. За прошлую неделю у нас накопи­лось множество подобных и еще более неприятных наблюдений, касающихся нашего класса, тем временем как девочки из десятого сделали это по своему классу. Там картина еще хуже.

Далее приводились действительно ужасающие дан­ные относительно словарного запаса наших поп-маль­чиков.

— Разумеется, здесь упомянуто далеко не обо всем. В особенности, о словах и словечках, не выдерживаю­щих печати. А также не упомянуты различные анек­доты и двусмысленные шутки, которыми отличается мужская половина того же десятого класса.

Наша надежда, что Андрес, наконец, признает себя побежденным, оказалась, конечно, преждевременной.

— Как вы слышали, прокурор привел в своей речи целый лексикон школьного жаргона. По правде говоря, это совсем не открытие. Это было даже в газетах. И, что главное, этот словарный запас популярен не только среди мальчиков. К сожалению, мне не при­шло в голову заняться такой же статистикой по отно­шению к девочкам. Но эту ошибку можно поправить в будущем. Во всяком случае, я не верю, что разница будет особенно большой. Возможно, что не совпадают любимые словечки, но частота употребления несом­ненно совпадает.

Например, я лично, и, думаю, все присутствующие, слышали, как из уст самого прокурора, так и всех других девочек чуть не в каждом предложении такие выражения: «О господи!», «О боже!» и т. д. Ведь здесь, на комсомольском товарищеском суде, наверно, никто не станет утверждать, что упоминание черта больший грех, чем злоупотребление именем бога?

В зале опять дружный смех.

К сожалению, это был не единственный пункт, по­казавший, что мы и в самом деле выбрали для судеб­ного процесса слишком узкую тему. Андрес не только защищал мальчиков, это он делал в меньшей степени, но больше нападал на девочек, и многие его аргументы звучали достаточно убедительно. Он сказал, например, что одним из соучастников преступления была все же девочка, а именно Мелита, однако она почему-то не сидит на скамье подсудимых. Это замечание вызвало в зале гул одобрения.

— Хорошо, — снова вскочила Анне, на этот раз зна­чительно утратившая официальное достоинство своей прокурорской роли. В ее голосе звучало страстное, лич­ное чувство: — Вы тычете нам в нос Мелитой. Наме­каете на ее плохое поведение, легкомыслие. Но я опять спрошу вас, мальчиков, к т о в этом виноват? Кто этому способствует? Кто вовлекает Мелиту во все это? Разве мы подстрекали ее выкрасть чужой дневник? Нет! Не мы, не так ли. Мы не оправдываем ее поступка. А именно вы подбиваете ее на все эти дела. Пользуетесь ее глупостью и слабостью.

Как я понимаю, вы и сами не уважаете ее, однако все-таки танцуете с ней, бегаете за ней даже в спальню и совершенно неприлично шепчетесь с ней по темным углам и... — (Тут Анне запнулась и густо покраснела. Явление для нее очень редкое.) — И вообще превра­щаете ее в какую-то... какую-то невесту для развле­чения!

Мы осуждаем ее поведение и говорим ей об этом. Мы наказываем ее наравне с вами. Примите к сведению, что ни одна из нас, во всяком случае из н а ш е й группы, не хочет ни в чем походить на нее.

Ну, а вы? Вы считаете недостойные поступки своих ребят каким-то героизмом. Защищаете и покрываете друг друга до нечестности. Разве вы наказали Ааду за то, что он без всякой причины и так грубо оскорбил девушку? Разве кому-нибудь из вас пришло в голову приказать Энрико вернуть Кадри дневник? Наоборот, вы все принимали в этом участие. Украсть чужую тайну, чтобы всем вместе поиздеваться над ней. Только потому, что ни у одного из вас не хватит смелости всту­питься за доброе и честное, раз уж вы все одна компа­ния!

Защитник заявил, что на скамье подсудимых не все, кто должен там быть. Да, не все. Все там и не помести­лись бы. Все мальчики, у кого на груди комсомольский значок, должны бы сидеть там сейчас в качестве ответ­чика, вот что я вам скажу!

— Позвольте, позвольте! — Андрес вскочил, не до­слушав Анне до конца. — Вы все-таки описываете все эти вещи такими, какими они вам представляются. К сожалению, я должен заметить, что это очень по-де­вичьи. Постоянно отбрасывать простые факты и бли­стать своим темпераментом!

Если вы разрешите и если вам интересно знать, ни­кто из нас не считал поступок Ааду хорошим. Ни между собой, ни здесь, на сегодняшнем открытом судебном за­седании. Первым, кто посоветовал Ааду пойти и сразу извиниться, был, с вашего позволения, ваш сегодняш­ний противник — Андрес Ояссон, и в состав делегации, которая должна была в тот же вечер принести изви­нения, входило полдесятого класса. К сожалению, в тот вечер мы не были к вам допущены, а на следую­щий день вы наказали нас своим презрением и не стали разговаривать ни с одним из нас. Но возвращаясь еще раз к этой девичьей тайне, которая так бессовестно была разглашена, позвольте все-таки спросить: разве вы, если бы к вам в руки попала такая или несколько иная тайна кого-либо из мальчиков, разве вы не прочли бы ее? Не поинтересовались бы ею? Если можно, от­ветьте, пожалуйста, честно.

В эту минуту мне почему-то вспомнилось очень дав­нее воскресенье из моего детства, когда я дрожащими руками вскрыла письмо, адресованное бабушке.

Анне, как видно, ничего подобного не вспомнилось, потому что она ничуть не утратила иронии:

— Мы только что слышали, как ловко высмеи­ваются наши девичьи чувства и наше неумение при­нимать в расчет простые факты. И тем не менее, по отношению к нам применяется тот же прием — апеллируется к нашей честности и чувствам. Я не стану отвечать за возможные ошибки всех девочек. Пожа­луй, это не было бы справедливо. Но я опираюсь на единственный факт, который могу привести по этому вопросу — до сих пор мы ничего не выкрадывали у мальчиков. Ведь не можете же вы все-таки упрек­нуть нас в несуществующих преступлениях, не так ли? А мы, со своей стороны, не просим у вас ничего, кроме того, чтобы вы ответили нам тем же — то есть оставили бы в покое нас и наши тайны.

Защитник не дал мне прошлый раз закончить свою мысль, А именно, я утверждаю, что свое неподобаю­щее поведение и проступки вы считаете делом чести. Быть может, вы правы, и это не всегда так. Мы поста­раемся поверить в существование вашей «покаянной комиссии» только на основании ваших слов. Но перей­дем к более серьезным вещам. Разве курение и даже выпивки вы не считаете делом чести? Мужским де­лом?

Андрес нетерпеливо покашливал, но Анне на этот раз не позволила себя перебить. Ее зеленоватые глаза сощурились и метали искры.