А по вечерам, сидя на крыльце, с эадумчивой улыбкой раэмышлял над тайнами Творения, едва отвечая на приветствия возвращающихся с покоса мужиков.

Хотя и много было вокруг набожных старушек, но отец Никифор их не жаловал. На вопрос, почему он их не жалует? — Дуры они, — отвечал.

Любил отец Никифор слушать, как Николка Ебанько на гармошке играет. Нарочно в гости звал. Слушает, бывало, а сам плачет.

А из поэтов любил он Горация.

Отец Никифор сидел на крыльце и смотрел на луну.

— Вот так же, наверно, и отец Гавриил, что до меня тут был, смотрел на луну, — думал он, — да и раньше ещё, отец Амвросий, да и до него кто-то, бог его знает, да и прежде ещё… Все умерли. И я тоже умру. И попадья… И даже Николка Ебанько, хоть молодой ещё и крепкий такой. И священник новый, что заместо меня придёт. Хоть он, может, церковь покрасит. А когда-нибудь, глядишь, и новую построют. Ведь и этой когда-то не было… Хорошо!..

Отец Никифор с ярмарки всегда попадье подарок привозил. То бусы купит, то платок какой. А попадья потом всё перед зеркалом крутится, довольная. Да и сам отец Никифор доволен, смотрит на неё, радуется: «Ну и баба у меня, ну и дура!»

В конце августа отец Никифор ушёл в Иерусалим. Вроде и не собирался, а только встал однажды утром чуть свет:

— Всё, — говорит, — пора, пойду я.

Попадья рыдает, однако вещичек да пирогов в дорогу собрала. Обошёл он в последний раз двор, в хлев заглянул, обнял попадью и ушёл.

Навсегда ушёл. В последний раз его в Калязине видели.

В Иерусалиме отцу Никифору не понравилось.