Отказ Осио повиноваться феодальным правителям и его выступление в защиту «страждущих мира сего» дало повод некоторым современным исследователям представить его революционным лидером и даже одним из первых социалистов. Действительно, восстание в Осака в 1837 году имело гораздо большую социальную подоплеку, чем многочисленные локальные выступления в эпоху Токугава и ранее.[489] Однако, несмотря на всю масштабность брошенного им вызова, Осио был далек от каких бы то ни было революционных намерений, и причисление его к «первым социалистам» приводит к чрезмерному упрощению мотивов и искажению целей, так же как и навешивание Мисима ярлыка «фашиста». Осио был религиозным лидером, чья философия действенной морали случайно приняла форму социального протеста. Ни в одном из своих произведений или заявлений он не критиковал феодализм как таковой. Вовсе нет. Осио как данность принимал систему, дававшую преимущество самурайскому сословию, к которому он принадлежал. Его негодование было направлено на недостатки внутри системы, особенно — против коррупции и злоупотреблений чиновников, игнорировавших свои моральные обязанности. Если только бы этих мошенников можно было устранить от кормила власти и поставить на их место справедливых (как он сам) людей, стало бы возможным уничтожить всякие следы зла и установить вечный порядок и справедливость.[490] Это — порыв реформатора-утописта, борющегося за моральную справедливость, а не революционера, желающего уничтожить иррациональную или устаревшую социально-экономическую систему. Краткое объяснение по видимости радикальной позиции Осио было дано в 1952 году Маэда Итиро во времена, когда героя широко провозглашали предвестником современной социалистической революции:

Он постоянно поддерживал феодальный порядок и, будучи представителем класса, стоящего во главе четырех социальных сословий, был исполнен решимости уничтожить зло и недостатки в управлении, от которых в то же время происходила вся неустроенность… Однако, ради эффективного воплощения своих планов, ему пришлось прибегнуть к помощи представителей низших, угнетенных классов, находившихся в конфронтации с феодальными [властями].[491]

Осио, философ-самурай, не рассуждал в мирских терминах о систематической реформе или о проведении социальной революции. Скорее, его миссия — идеалистическая, романтическая и в сущности своей непрактическая — заключалась в том, чтобы «изжить насущное зло» ради того, чтобы он мог «спасти людей из ада прошлого и… устроить рай прямо перед их глазами».[492]

Под «адом» Осио понимал прежде всего жалкое экономическое положение беднейших элементов населения. Крестьяне были главными жертвами длительного голода, периодически поражавшего всю нацию за период Токугава. Но и городские массы также жестоко страдали от недостатка продуктов питания и внезапных повышений цен на рис. Легкость и изобилие Плывущего Мира, изображаемого театром Кабуки, цветные гравюры укиё-э и литература о «весёлых» кварталах могут нарисовать несколько неверную картину реальной жизни, которой жило большинство горожан в века «славной изоляции» Японии. На самом деле большинство обитателей таких крупных городов как Эдо и Осака существовали практически на черте экономической бедности, и каждый резкий прыжок рыночных цен делал их положение отчаянным.[493] Большинство городского населения было недавними переселенцами, которых выгнало из деревни невыносимое экономическое положение и которые поддерживали свое шаткое существование, нанимаясь слугами или поденными рабочими. Они и становились первыми жертвами в голодные периоды.

Прямой причиной этих бедствий были, конечно, скудные урожаи и недостаточность посевов, но их последствия значительно усугублялись непродуманной, скаредной экономической политикой Бакуфу. Правящий класс самураев, богатство которого измерялось размерами рисового дохода (коку), непрестанно усиливало нажим на деревню с тем, чтобы та производила больше, а потребляла меньше, будучи твердо уверен в том, что смысл существования крестьян был «оставаться в живых, но не наслаждаться жизнью»;[494] однако к XVIII веку беднейшие фермеры достигли предела производительности, сверх которой их них можно было мало чего выжать с помощью налогов или законов против роскоши. Вот только они не могли скопить никаких запасов, чтобы хоть как-то протянуть в тяжелые времена.

Глубоколежащая причина голодовок и прочих бедствий была демографической. Для закрытой, изолированной экономики, какая существовала в Японии в эпоху Токугава, любой постепенный рост населения неизбежно был опасен, и можно почти с уверенностью утверждать, что периодически повторявшиеся голодные времена подтверждали теорию мальтузианцев. Возможно, нет никакого совпадения в том, что экономические кризисы 1782 и 1882 годов оба разразились, когда население Японии превысило свои «безопасные» рамки приблизительно двадцати семи миллионов человек. И все же факт остается фактом: интенсивность человеческих страданий может быть уменьшена более рациональным и благодетельным правлением.

Из-за непереносимых трудностей и бездушного, неэффективного управления, население Японии, несмотря на традиционную покорность и послушание, периодически взрывалось негодованием. Историки высчитали периодичность между выступлениями в десять лет в период Токугава, а с начала XIX века, когда долгое правление Бакуфу подошло к концу, они стали еще более частыми. Подавляющее их большинство происходило в сельской местности, где проживало основное трудящееся население; однако, по мере роста городов, они тоже становились сценой крупномасштабных волнений, вызванных прежде всего нехваткой продуктов питания и повышением цен. Наиболее драматичными были «погромы» (утиковаси) — отчаянные всплески жестокости, в которых поденные рабочие, мелкие лавочники, безработные ремесленники, бродяги — люмпен-пролетариат Японии времен Токугава — объединялись, чтобы громить дома богатых торговцев, производителей сакэ и ростовщиков. В Осака — житнице страны — отмечались «погромы рисовладельцев» (комэя-коваси), но и во всех остальных крупных городах происходили волнения того или иного рода. Из них наиболее жестокое произошло в Эдо в 1732 году, а также в ряде городов (в том числе Эдо и Осака) между 1783 и 1787 годами; последние крупные выступления периода Токугава случились в 1836 и 1838 годах, — таким образом, восстание Осио явилось кульминацией в их долгой череде.

Феодальные власти реагировали на эти тревожные симптомы с такой высокой эффективностью, какую они никогда не могли продемонстрировать в приложении к их причинам. Благодаря весьма неудачным действиям крестьянства и горожан, а также колоссальному репрессивному аппарату правительства, выступления неизбежно терпели поражение. Каждый самоубийственный взрыв имел последствием жестокое возмездие и поток новых указов. В 1721 году фермерам было «под расписку» запрещено создавать общины (тото) и приказано присоединиться к официальной системе пятидворок, члены которых несли коллективную ответственность за всяческие нарушения; в 1741 году в качестве наказания за жалобы вышестоящим, создание общин, или оставление деревни было установлена конфискация полей, увеличение налогов на деревню и смертная казнь для зачинщиков.[495]

Распятие, этот импортированный с Запада способ, был обычным наказанием для нарушителей. Так, после восстания 1749 года, послужившего протестом против высоких налогов, введенных после неурожая, местные чиновники получили несколько недель домашнего ареста, однако с фермерами, решившимися бросить вызов властям, обошлись не в пример более круто. Троих из зачинщиков связали, выставили на обозрение за пределами города, а затем убили на кресте; двоих других сожгли; троих обезглавили; более двухсот человек были приговорены к не столь жестоким наказаниям.[496]