Потом — откуда ни возьмись — прилетела прежняя муха и, узнав Мао, метнулась к нему. А может быть, и не та муха — другая. Похожая. А значит — не узнала. Просто захотелось на тыкву и ей.

Потом крадучись вошла в гостиную Валечка.

В этот раз Мао не удостоил её и взглядом.

— Товарис Сталин, — произнёс он наконец, — мне казется, цто вы узе знаете про мой разговор с товарисем Цзоу. И мне казется, вы не озидали, цто американцы так быстро нацнут на нас церез Корею давить. И вы немнозко… Нет, не испугались… Вы, мозет быть, просто хотите подумать… Есцё больсе! Но время не здёт!

Я решил промолчать.

— Уцтите, товарис Сталин, — продолжил Мао, — цто если американцы приберут к рукам всю Корею, то и мы, и вы оказемся под ударом. Я вам есцё раз сказу про зубы. Если они возьмут Корею, насим зубам станет оцень холодно — как при разбитой губе! Наси зубы, товарис Сталин…

— Я думаю не о зубах, председатель, — прервал я. — Я думаю об остальном в человеке. Но понимаю, почему вас беспокоят зубы… Именно поэтому, товарищ Мао, я советую вам отвести войска.

Мао вздохнул и согнал с тыквы муху:

— Зло, товарис Сталин, надо одолевать, а не брать его тязесть на свои плеци и позволять окрузаюсцим творить новое… Мне вас Уцитель не понравился, он…

— Мой? — остановил я его. — Какой именно?

— Ну, не вас, а тот, о котором сегодня все у вас говорили. Не понравился. Хотя майор — это больсая удаца!

— Большая удача? — переспросил я.

— Оцень больсая! Я ему тозе поверил, но это совсем невазно! Он нам мозет оцень помоць!

— Да, может, — кивнул я.

— Но вас Уцитель мне не понравился. Ни любовь, ни бездействие, ни проповедь мир от зла не спасут! Только действие и сила!

— Нет, — качнул я головой, — не спасут. А сила спасёт?

— А больсе спасать нецему!

— Если нечему, то стоит ли тогда его спасать?

Мао задумался. Потом нашёл ответ:

— А цем есцё заниматься?

Я промолчал.

— Нам с вами. Таким, как мы, — уточнил Мао. — Цем? А если мы ницего не будем делать, а просто сидеть, как все остальные, то зло не только не исчезнет, а увелицится!

— Вы — молодой человек… — начал я.

— Который уцился у вас! — вставил Мао. — Вы мой Уцитель… Но сейцас вы вдруг… Вы говорите вдруг совсем другое…

— Да, я говорю другое: вы молодой человек. Вы можете просто сидеть всю ночь… А я нет… — и шумно поднялся со стула.

Мао тоже поднялся. Бесшумно. Шагнул ко мне почти впритык и опустил мне на плечо руку. Глаза его искрились сталью. Потом отвернулся к переводчику и произнёс несколько коротких фраз…

Пока Ши Чжэ переводил их, Мао покровительственно держал руку на моём плече и смотрел на меня так, словно видел впервые:

— Я вас понимаю. Вам надо улецься в кровать. И есцё подумать. Но обесцайте хотя бы одно. Если вы не зелаете, цтобы Америка ресила, цто вы с нами, — обесцайте другое. Продать нам орузие. Просто продать. Как продают всем они. Мы будем воевать с ними сами!

После короткой паузы я снял с плеча его ладонь и «обещал другое»:

— Я обещаю подумать… — и повернулся к Валечке. — Валентина Васильевна, скажите Орлову, чтобы подали машину. Товарищу Мао хочется домой…

97. Всё это хуже, чем яблоня…

Оставшись наедине со шкафом времени, я, как обещал, начал думать. Не об оружии. Его я, конечно, продам китайцу. Думал о том, что, понимая его правоту, я не хочу следовать своему пониманию.

Мне казалось, что в меня кто-то вселился. И отключил во мне волю. И сделал меня уязвимым. Слабым, как люди.

Я сознавал, что это связано с приходом Ёсика. И с подтверждением моих подозрений об Учителе. Но именно это меня и обескураживало. Бог оказался развенчан в человека, а это неожиданно лишило меня силы.

Казавшийся сильнее меня оказался слабее себя. Но сам я вместо большей силы — ощутил в душе страх. Я обнаружил в ней самое мне чуждое, не моё — растерянность.

Настоящий бог оказался настоящим же человеком. Впервые в жизни я убедился в том, что я сильнее Учителя. Но вместо праздника — мной овладело смущение.

Неужели — внезапная старость? Слишком внезапная, в течение одного вечера. Нескольких часов. Да, не иначе. Ибо сильнее своего Учителя, сильнее меня, почувствовал себя сегодня и Мао, но, в отличие от меня, стал от этого более дерзким и решительным.

Он стал даже сильнее себя: «Мы будем воевать сами!»

Китаец прав — истина в силе. В том, чего во мне всегда было больше, чем в людях. Но теперь кто-то другой — тот, кто прокрался в меня, — теперь уже он не отпускал мне мою же собственную силу. Не то чтобы прибрал её себе и держал, а другое — куда-то её во мне затерял.

И не то чтобы внезапно я ощутил себя слабым, нет. Другое: я ощутил затерянность своей силы. Она никуда не девалась, продолжала оставаться во мне, но я не знал — где.

Самым пугающим оказалось самое же непонятное: никакой злости на засевшего во мне врага я не испытывал. Напротив, я желал ему… пребывания. И даже удачи.

Против Мао.

Против самого же меня.

Против всех людей.

Я повторил вслух последнюю фразу — и она меня поразила. Своей внезапно открывшейся истинностью. Да, против всех людей.

Против человека.

Ибо в нём пребывает сатана. Который внушил ему, что он, человек, лучше, чище, справедливее и сильнее… самого себя.

Что в нём, как во всём сущем, есть добро и зло. Ангел и сатана. И что он способен выбирать между ними. Спастись.

И что выбирать надо добро. А выбрав — за него бороться. С самим собой. С миром вокруг. Со всем сущим.

Бороться за Спасение.

Спасение чего? От чего?

Себя от себя же? Или от других? Или — других от себя?

Сатана молчит. Его дело — пребывать, а не отвечать на вопросы. Его дело — внушать своё благодаря пребыванию.

Внушать, что главное — быть живым. И что быть живым — это иметь силу и наращивать её. Ибо без неё невозможно бороться. С самим же собой. Со всем сущим. Без неё не искоренишь зла.

И что человек лучше самого себя. А небеса — лучше земли. И нельзя просто пребывать, как просто пребывает яблоня. И всё остальное на земле, что не есть человек. Что просто пребывать — низменно. И что поэтому пребывание на земле должно быть войной за вознесение на небеса. Война с собой. Со всем сущим.

Спасение.

Небесное Царство.

Новый Иерусалим.

Мечта.

Цель.

Надежда.

Борьба с сатаной…

Всё это — человек. Царство Сатаны. Исчадие ада.

Всё это, наконец, хуже, хуже, хуже, чем яблоня.

98. Погода была — как предупреждение…

…Вселившийся в меня и Сидящий во мне ничего этого мне не нашёптывал. Он просто пребывал во мне. И своим пребыванием скрывал во мне от меня мою же силу. И все эти мысли, сознавал я, всплыли в моей голове от развернувшегося бессилия.

Но это бессилие есть не слабость, а другое. Другая сила. Та самая, которая сделала во мне ненужной мою собственную. Прежнюю. Которая затерялась во мне как раз потому, что стала вдруг мне ненужной.

Я осмотрелся. В гостиной было тихо. И не было движения. Лишь суетился маятник в шкафу времени — и, как прежде, прокалывал своим тиканьем точки в тугой пелене пустоты.

Вспомнился и прежний вопрос: между чем всё-таки раскачивается маятник постижения жизни?

На полпути между часами и мною стоял стул, на котором сидел Ёсик. Стул был пустой. Ёсик ушёл. Ушёл ли Ёсик — или вселился в меня? Рядом с его пустым стулом стоял другой. Тоже пустой. Ушёл ли Лаврентий — или вселился в меня?

Я развернул голову в другую сторону. Ушёл ли Мао — или вселился в меня?

Вся вселенная причудилась мне вдруг тихой и пустой. Ничего — кроме мириады пустых стульев. Всех на свете людей куда-то выдуло. Все вдруг исчезли в мгновенном и бесшумном Армагеддоне.

Остался лишь я… Но исчезли ли все — или вселились в меня?

Маятник постижения жизни раскачивался теперь между двумя одинаковыми ответами.