Берия продолжал улыбаться и осматривать коллег. Предлагая теперь инициативу любому из них.

Никто её брать не хотел. Даже Хрущёв.

Маленков по-прежнему сидел напротив в дальнем конце стола, пялил на меня глаза и хлопал ими. Старался казаться трезвым.

— Товарищ Маленков! — заговорил я. — Предлагайте тост!

Маленков вскочил со стула, кашлянул для смелости и произнёс:

— Товарищи! Иосиф Виссарионович — перед тем, как удалиться — правильно сказал: товарищ Паписмедов, сказал он, всё нам тут правильно рассказал! А я о нём раньше неправильно отзывался! Я предлагаю тост за товарища Паписмедова! Как за основателя христианства! — и вместо вина, которого в руке у него не оказалось, он проглотил слюну.

Ёсик выкатил глаза, а Берия расхохотался.

— Что? — повернулся я к нему.

— Маленков опять неправильно говорит! — объявил Лаврентий. — Паписмедов не основатель христианства! И я такой тост не буду поддерживать!

— Как «не основатель»?! — схватился Хрущёв за стакан, но, напоровшись на мой взгляд, остыл. — Правильно, не основатель!

— Основатель или не основатель, — вмешался очнувшийся Молотов, — тебе лично, Никита, пить за это больше не надо… И за другое тоже. И тебе, кстати, не надо! — перегнулся он вдруг к Ши Чжэ, хотя тот сидел смирно.

Ши Чжэ вздрогнул и начал щебетать. Никто его не выслушал. Не потому, что возмущался он на китайском, а потому, что каждый загоготал сам. Даже Булганин — все кроме Мао и Ёсика.

Поднялся гвалт, который остановил Орлов. Распахнув дверь, он ворвался в гостиную и стал тревожно озираться. Но гости заметили это не раньше, чем я взметнул руку и поманил его к себе.

Когда Орлов прошагал ко мне и остановился, все умолкли.

— Что, Орлов? — спросил я.

— Ничего, товарищ Сталин! Вошёл, потому что шумно!

— Ничего? Совсем? — не поверил я. — Совсем ничего?

Орлов задумался и понял меня:

— Наступает рассвет!

Я кивнул и повернулся к гостям:

— Товарищи, наступает рассвет…

Хрущёв зааплодировал.

— Ты не понял, Никита, — продолжил я. — Я сказал: наступает рассвет… Предлагаю наполнить стаканы и выпить прощальный тост… За новые встречи…

Мао и Лаврентий остались на местах, но другие радостно вскочили со стульев. Микоян, Молотов и Булганин ликовали оттого, что ужин закончился. Остальные — кроме майора — радовались новому стакану. Ёсик продолжал никого не видеть.

Вместе со мной поднялись и Мао с Лаврентием.

— За новые встречи… — повторил я для всех и чокнулся с Ёсиком. — Мы с тобой и вправду скоро встретимся…

Ёсик кивнул, но ответил вместо него Берия. Волнуясь:

— Висарионич, зег дасасвенеблад вагзавнит. Экимебма даижинес! (Виссарионович, мы его послезавтра отправляем на отдых. Врачи настаивают!)

— Тогда завтра… — рассудил я.

— Хвал тквен исвенебт, да сцоре акетебт! (А завтра вы отдыхаете — и правильно делаете!) — не сдался Берия.

— Посмотрим… — отвернулся я от него к Мао.

Который тянулся ко мне со стаканом чокнуться. Я отодвинул свой:

— А с вами пока не прощаемся… Задержитесь на минутку, если не очень спится…

— Конецно задерзимся! — закивал Ши Чжэ. — Нам тозе есть цто сказать!

Чокались и прощались со мной по алфавитной очереди.

Берия — хотя попрощался первым — покинул гостиную последним.

Чокаясь же, сделал три заявления. Через 70 лет, в 140-м году моей эры, тамадой на моём юбилейном ужине будет он. Завтра он же принесёт мне хачапури, который Нино испечёт по рецепту Кеке. А сейчас он отвезёт Ёсика в клинику, вернётся домой и вместе с гостями из Грузии продолжит праздновать.

Булганин пообещал помнить прошедший день всю жизнь.

Ворошилов поручился, что это займёт мало времени.

А Каганович — будто гордится моей дружбой больше всех.

Маленков извинился за фразу «основатель христианства».

Микоян признался, что из-за шума расслышал Маленкова плохо, но Ёсик порядочный человек, а Грузия — родина основателей.

Молотов заверил, что видит во мне вождя не только советского народа, но всего голодного человечества.

Хрущёв сперва извинился, а потом признался. Извинился, что отказал Ёсику в звании основателя, но признался, что не будь он сталинистом, стал бы христианином.

Чиаурели заявил, что охотно верит Хрущёву, ибо любовь к водке закрыла бы тому дверь в мусульманство. Добавив, что в прихожей видел на вешалке мою фуражку и хотел бы её забрать на память. Не только для себя.

Я разрешил, но больше него обрадовалась Мишель. И расцеловала меня от имени благодарной Европы.

Валечка выбежала в прихожую.

96. А в какой цвет красили зубы?

Мао — как только мы остались одни — засуетился. Сперва осушил залпом стакан с гранатовым соком, а потом объявил мне через переводчика, цто хоцет сообсцить мне оцень вазную весць. В связи с Кореей.

— Товарищ Мао, — согласился я, — позвольте сообщу сперва я. Как юбиляр… И старик… В связи с Японией.

Мао улыбнулся и позволил.

— Мы с вами вожди, — сообщил я, — а это значит, что нам не к лицу совершать ошибки. А если вдруг совершим, то давайте помнить, что мы ещё и коммунисты. То есть, давайте признаваться в ошибках и исправлять их…

Мао пожал плечами: давайте!

— Я тут много думал о нашем японском друге, товарище Носага. Мне сейчас кажется, что мы с вами неправы, а он прав.

Мао выкатил глаза. Потом переглянулся с Ши Чжэ.

— Да, — кивнул я, — Носага прав: торопиться не надо, от коммунизма никто никуда не денется. В том числе и японцы. Со временем японские товарищи возьмут власть мирно. На выборах. Не на баррикадах. А поспешность с баррикадами приведёт к последствиям. В конце концов, в Японии американцы, а их раздражать опасно. Я думаю, не стоит заставлять товарища Носага поднимать восстание…

Как я и ждал, поначалу Мао потерял дар речи. Он вдруг забыл, что все ушли и резко оглянулся вокруг. Два раза. Не найдя нигде поддержки, вынужден был наконец заговорить сам.

Жаловался громко и суматошно. Своему же переводчику. Таким тоном, как если бы тот был Мао Цзедуном. Ши Чжэ кивал крохотной головой и глазами выражал мне собственное возмущение.

Когда Мао умолк, переводчик объявил мне, цто присидатель Мао вообсце никогда в зизни не встрецался и не сообсцался с товарисем Носага.

И цто о коммунистицеском восстании в Японии ницего никому не говорил. И цто говорил не он, а я. Товарис Сталин. Товарису Носага. И другим товарисам.

И есцё товарис Сталин говорил всем товарисам, цто ему нацхать на американцев. И цто если те пикнут, то нарвутся на Армагеддон. И цто…

Я сдвинул брови — и китаец запнулся.

— Товарищ Мао, — продолжил я, — вы правы: вы этого не говорили, но я рассудил, что вы мой союзник и согласны с тем, что говорю я…

— Конецно, согласен! — прервал Мао и показал зелёные зубы.

— Товарищ Мао, не перебивайте… Вы правы и в том, что да, я говорил нечто подобное, но мы с вами коммунисты. Мы обязаны учитывать диалектику. Даже если вопрос касается японцев…

— А цто изменилось? — снова прервал Мао. — Ницего!

— Изменилось то, что с Армагеддоном, боюсь, ничего не выйдет… Это не серьёзно… А японцы разберутся сами…

Мао не верил ушам, которые раскраснелись у него пуще всей остальной тыквы:

— Товарис Сталин, я хоцу вас перебить! Японцы ни в цём без помосци не разберутся! Мы знаем их луцсе! Они никогда ницему естественному не доверяли. Они раньсе дазе зубы себе красили. Они всё хотят украсать! У них музцины стесняются возбуздаться! Цтобы не потерять контроль! Они, товарис Сталин…

Теперь перебил я:

— А в какой цвет красили зубы?

— Как в какой? — удивился Мао. — В зелёный! При цём это?

— Я и говорю: это ни при чём… — кивнул я. — «При чём» то, что рисковать Армагеддоном нельзя…

Мао остыл и сообразил, что японцы и вправду ни при чём.

В наступившей тишине сперва ударили часы. Шесть раз.