Я для тебя – запуганного и забытого,

Единственного никакой ценой не битого,

Того, кто пренебрёг своею молодостью,

Кто правду не посмел искать из доблести,

Рыдал, когда вокруг тебя рыдали,

Вершил, когда вокруг пытались, –

Я для тебя единственного стерегу

В последней паре рифм последнюю серьгу.

Я стала б для тебя совсем иная.

Расковыряла бы себя до дна я

и душу выложила б всю –

тебе на суд.

Я для тебя преодолела страх

перед наслышанными рифмами в стихах.

Я для тебя сухой слезой

слезиться буду, дорогой.

Ты – тот, кто не по циферблату

отсчитывал часы, а по набату,

кто собирал себя из выброшенных строчек, –

пространство, говорил, меж нами – просто прочерк.

Ты – словно небесвод после дождей –

опустошён. Притих из-за болей.

Забудь! Живи! Греши! Прости!

Ты и приснишься мне в конце пути.

Последний день зимы –

Спасенье!

Последнее – введенье

в привидение,

в почти что веру:

я, тебя обняв,

спросила: «Как ты?»

Ты: «Я? Нет меня!»

Объятье первое. В нём тонет

жёлтый свет.

Я погребла лицо в ладони,

когда тебя, сказали, нет.

Пространство расширяется во времени.

Само пронизывает время.

Слова – тяжёлые от бремени –

забыли рифмоваться. Немы.

Ты. От тебя осталось меньше единицы.

Я. Послемыслие к тебе, не послесловие.

Мне хочется поверить в небылицы,

что из земли твоя на землю снова

душа вернулась, а в земле ты – тот, кто был;

что червь могильный плоть твою не источил

и сам потом не превратился в гниль.

«Из мусора рождаются стихи». Из пыли.

В ту ночь твои глаза темны, как полночь, были.

Последний день зимы.

Туманно.

Тут утро, сомневаясь постоянно

в себе, стремится в полдень улизнуть

и в нём скорее раствориться.

Тут каждый поспешает влиться

в толпу, стирающую лица.

От непохожего

тут всех охватывает жуть.

И даже звёзды новые –

как гвозди в грудь.

Тут между словом и поступком связи нет.

Тут всем на всё – один ответ.

Тут все стесняются рифмующихся слов.

Но там… Одни лишь жесты. И кивки голов.

Поскольку там – прозрачные слова.

И в них четыре измеренья, а не два.

И там – иные божества,

достигшие такого мастерства,

что им достаточно одной струны, –

производящей звуки тишины…

Не так ли «там», скажи, у вас?

И есть ли с «тут» какая-нибудь связь?

У вас совсем иное, правда, «тут»?

У вас «сейчас», наверное, иное?

Иные страхи? Круглые, как ртуть.

Но есть и слёзы ведь? И тоже раны ноют?

А может – нету ничего у вас иного?

Как тут давно уже ничто не ново?

В ответ – ничто. В ответ – молчанье.

Небытие пренебрегает жизнью,

её вопросами капризными.

А жизнь, напротив, суть сплошное предвещание

сплошного несуществования,

которому она выплачивает дань

создания любого увяданьем,

делами нашими, телами…

Мой дорогой,

так много между нами

не выговорено.

Но как

любовь протиснешь под колпак

существования? И как

из «что», скажи, получишь «как»?

А из души, Психеи, – Еву, тело?

Из «то, что было» – "то, что есть и цело»?

Как из «возможно»

сделать «буду делать»?

Переживание – из слова одубелого?

Игру – из срама?

Рифму – из простого «да»?

Из больше – меньше?

Лиру – из креста?

И как из праха, замурованного в склепе,

добыть желаний пусть и пепел?

Воспоминаний

чёткий профиль врезается, как рифма в речь.

Воспоминанье – это мим, не смогший речью пренебречь.

А помнишь ли такой вопрос: как отличить от правды ложь?

Ещё – про души… Правда, что цена таким вопросам грош?

Свободен ли ты там, где есть?

Свобода… Что – проклятье? Лесть?

А помнишь ли вопрос такой:

«Как быть с опавшею листвой?»

Легки, легки, как вздох Шопена,

мои вопросы, но не надо отвечать.

Они могильному венку замена

и знак, что люди на ходу молчать –

как сочиняют на ходу – не в состоянии.

Насилью траурного причитания

тебя подвергли. И повергли в прах,

провозласив, что смертью смерть поправ…

Слова. Слова. Одни слова. Ты прав.

Но как ещё, скажи, сквозь время странствуя,

не замечать его насилья над пространством?

И как забыть – что значит жухлая листва?

Что колокол по нам звонит сперва,

и лишь потом – поскольку не звонить не может.

…В Иерусалиме запуржило тоже.

Впервые там снежит за много лет.

Но снег растает скоро или нет,

оставив только бусинки из слёз

и тихий, как слеза, вопрос:

«О, Боже, это чудо снегопада

не означало ли, что Ты был рядом?»

Теперь уже осталось только

искать твоё лицо

в рисунках облаков.

Теперь – когда подведены итоги,

защёлкнуто кольцо

и не осталось слов,

когда случилось то, чему случаться

положено, – теперь уж докричаться

осталось только до тебя через настилы

листвы, сопревшей на твоей могиле

за все века, которым счёт забыли,

её земли, связавшейся из пыли

надежд, которые рассеялись, но были,

сомнений, ужасов, осевших в иле

на дне текущих дней…

Текущее терзает

глаза, когда бесследно исчезает…

Погост –

терзанье сущего, земного. И абсурд.

А в небе – возгоревшая комета.

Любующиеся её дерзаньем – врут.

Их, средь могил живущих, радует не это,

а неизвестности примета,

при том, что главное известно:

живым не обойтись без мертвецов,

сближенья с ними и в конце концов –

надгробной лжи, что жил усопший честно.

По мне, такая радость неуместна:

любые мысли и любые чувства,

слова, их непроизношение –

союз безумия с кощунством

перед лицом исчезновения.

Тут – на земле – начало марта завтра.

Там – у тебя – начало всех времён.

Тут первый день – не просто лживость старта,

но и предательство финала: он

сперва сбегает во второй, потом сбегает в третий…

Там – бесконечность, загнанная в сети.

Бездвижность. И единство рая с адом,