Пока на стены я отбрасываю тени,

пока способна всколыхнуть перо дыханием,

пока владею всей пятёркой ощущений,

пока жива, – живу, радею.

И музыка не будет утихать.

А если в жёлтый час моей кончины,

когда обрежет время пуповину,

связавшую меня с пространством, –

в отличье от Тебя, готовым к постоянству, –

Ты, пучеглазый, спросишь: «Что творила?» –

"Играла музыка, – скажу, – и я кружилась».

Я дожила уже до часа, что рассёк

моё существованье пополам,

до той нейтральной зоны, где исток

один у "смех" и "плач", у "здесь" и "там",

где Ты и жертвенный телец Твой есть одно,

где рифма не в конце строки, а – всё равно.

Я родилась не в том пространстве, где умру,

а в том, что смотрит исподлобья и с прищуром

не от избытка света поутру,

а из жестокости и плутовской натуры.

Я родилась в краю, где лгут поэтам,

но я сбежала. И меня там больше нет.

Жила как все. Совместно. В одиночку.

Влюблялась. Вылюблялась. И клялась.

Я отрекалась, превращаясь в точку;

и в запятую; и в ничто. Бралась

за то, что приносило и страданья,

и радости. Молилась и гналась

за смертью. И почти настигла дважды.

Сбегала в никуда, как каждый.

Жила с мужчиной. Он не то что жажды

не ведал к жизни, – жить стеснялся.

Её – покуда был живой – чурался.

Не знал глагола "брать", но знал "давать".

В конце концов собрался с духом

и улетучился с холодным жёлтым духом.

Но я молчала. Не рыдала

и в день, когда они моё дитя…

Ты знаешь зту боль. Я не взывала

к Тебе… Ты Сам ни капельки дождя

не проронил, когда убили Сына.

Теперь уже, две тыщи лет спустя,

Тебе просить прощенья не пристало.

Да Он бы не простил Тебя!

А я… Я не Иов Тобою сочинённый,

к страдательным залогам склонный.

Ни милости Твоей, ни гневу я внимать,

ни ран своих стыдиться или восхвалять

не буду.

Я не Иов.

Я не боюсь терять.

Скажи, Который Есть Кто Есть, не мой,

помимо “да” и “нет” на все слова немой,

неужто вправду в главный день, седьмой,

Ты перестал творить? И преисподню

в зломудрости Твоей Господней

не в этот ли, последний, создавал –

как назначение Творенья, карнавал,

где празднуют спасение от рая,

поскольку нет такого края.

Да, я не Иов – и моего доверия

не жди к Себе, – к манере

Себя являть… Когда однажды

я про Тебя забыла было в жажде

довериться существованью, Ты

вернул меня на Божии следы

Твои. В Твоей манере, грубо, –

подсунув мне нежданно сцену с трупом

убитой девочки. Не кем-нибудь, – Тобой,

кем ни была б убита. Твой

не мил мне мир сирот и душегубов.

Я никакому не дивлюсь уж знанию,

тем паче – связанному с умерщвленьем плоти;

не жди, однако, и бесстрастного признания,

что, дескать, знаю: время убивания

давно пришло и не проходит вроде…

Я есть нетонущая ветвь под водопадом.

Я есть незаглушимый крик в преддверьи ада.

Но и за тою оказавшись дверью,

я буду утверждать, что рада

своей судьбе, что ни досады,

ни горечи в душе… – Не оттого ль, что верю? –

Ты хочешь знать. Молчу, не лицемерю

и повторяю: прибывая

куда-нибудь, не пребываю

на месте том, а убываю

оттуда. Верой веру убиваю.

Так и живу, с собой не совпадая,

не обретая сути или формы,

смущённо сущее обозревая,

как смотрит солнце после шторма.

Живу – и ничего иного

ни знать я не желаю, ни желать,

ни торопить себя, ни снова

начать; жила бы как живу или жила:

без всякого хотенья вспоминать,

когда приходит время забывать.

И ничему в себе продленья

я не хочу теперь; от тленья

я не желаю уберечь

в себе ни мысль мою, ни речь.

Предвижу заодно картину:

как мошкара из вязкой тины

и бабочки из паутины,

к исходу рокового дня

слова прорвутся из меня

в неволю смысла, на круги своя, к рутине, –

отрывки выдернутых с плотью звуков («ты», «та», «то»),

напоминанье о несбыточности речи,

о том, что Бытие – вхождение в Ничто,

а люди – петли мёртвые противоречий.

…На берегу две петли лиц, овал и круг,

а в них по паре глаз с бровями, нос и губы.

(Под кругом туловище – как гитара.) Пара рук

тоскливо машет пароходу. Белотрубый,

уходит он в разливе синих вод.

За синей краской горы жёлтые с пещерой

мерцают красной, в ней таятся звери

давно убитые; на острове живёт

неведомый народ; а в нём – тоска по раю.

Но эхо

рифм последних

умирает…

…Я знаю: всё, что есть не лесть,

Тебе, Который Есть Кто Есть,

должно быть, слушать скучно. Лезть

к Тебе с вопросом есть не весть

какая мудрость. Пить и есть,

плюс, может быть, латать и плесть

из облаков пушистых ложе

Своё, которое, похоже,

как Ты, мельчает и тончает, –

вот всё, что нынче отвечает

Твоим желаниям. И всё же –

вопрос: Скажи, Тебя ведь тоже

грызут сомненья? Сделай честь:

не всё, признай, что в мире есть, –

Твоё. Не всё Тебе пригоже.

Крестом обкручивая шею,

я удаляюсь в ад ко всем его чертям!

Любовь не есть Твоё творенье, – смею

предположить. Твоим чертам лица,

лоснящегося жиром, очертаньям тела,

расстлённого безделием, любовь не шла

и в дни Творения. Она – не дело

Твоё. Любовь – по ту черту добра и зла.

Но Ты, как мужики, чураешься необщих мест

и, как они (за исключеньем…), не берёшь на шею крест.

Любовь – когда тебя высокий поднять стремится над собой,

в разреженную высь, где плещет ветер, как прибой,

который размывает память о том, что глаз узрел окрест.

Чем выше в небо – больше видно внизу земли, хотя детали

уже труднее опознать: ни новостроек, ни развалин.

Не отличить целинной суши от той, что отдана под зданья, –

видней становится зато рисунок мирозданья:

калейдоскопное, случайное собрание

кругов, квадратов и спиралей,

крестов, овалов и диагоналей…

Как если б мир застыл, – забыл, что есть ещё движение,

и загляделся на себя с глупейшим выражением.