Глядя на город, Бердяев вдруг вспомнил сочиненную им, еще в начале жандармской карьеры, прибаутку:

Вот так же однажды стоял у зимнего окна. Был он тогда в чине ротмистра. Имел уже кое-какие собственные идеи «по искоренению и пресечению…». Между прочим, баловался сочинительством. Умел в московских салонах блеснуть удачным каламбуром, недурно сочиненной эпиграммой… Умение никуда не делось. Просто ныне он этого себе не может позволить.

— Нужны задвижки… — вслух пробормотал Бердяев, глядя в окно.

Вот так же он глядел тогда на этот город, на суету людскую… Только окно было другое. Другой кабинет. И — пришло на ум, сочинилось… Пустячок, словесное баловство как будто… А ежели вникнуть — не пустячок, не баловство! Отнюдь!.. Все смуты начинались там, где не перекрывались вовремя эти самые излишки-излишества! Да, именно так — вовремя! И — с умом! Вовремя и с умом — вот великий руководящий принцип всякого охранителя общественного спокойствия и общественных, сиречь государственных, устоев!..

Бердяев вдруг усмехнулся. От сознания, что он-то этим принципом овладел вполне. Где-то там, в глубинах этого города, заваривается смута, завелись там, зашевелились эти самые излишки в мыслишках… Заварщики смуты ведут игру в конспирацию, в кружковые тайны… И ведать не ведают, что все они у него па виду, что каждый очередной ход их он знает наперед… Он лишь ждет, когда созреет момент! Ибо — «вовремя и с умом»!.. Только так! Сети им расставлены надежные. Охота уже давно началась. Все идет по разработанному плану. В Петербурге будут довольны результатами принятых им мер! Главное теперь — не проявить излишней поспешности!.. И только не подталкивали бы под руку, не подсказывали очередных ходов, не сбивали с хитроумно задуманного… А ведь наверняка именно этим чревато приглашение Юрковского… Тому нужны «немедленные и решительные меры по пресечению и искоренению революционной заразы»! Ох уж этот полицеискпй-торопыга с его чинами, званиями н полномочиями!.. Если бы он вовсе не лез в жандармские дела!.. Только под нотами путается. Главное для него — чтоб его обер-полицмейстерский мундир был незапятнанным, чтоб в его вотчине всё было спокойненько и благопристойненько: «Немедленно обезвреживать всякого, делающего хотя бы и малые попытки антиправительственной деятельности…» Выходит, надобно гоняться за каждой подозрительной фигурой… При таких методах тайный сыск должен превратиться в громадную армию… Нет, за каждой подозрительной фигурой не набегаешься! Это не годилось уже и вчера. Так называемая «революционная зараза» давно захлестнула всю Европу. Тайные общества Россия знала еще и в конце прошлого столетия и в первой четверти этого века, ныне же — последняя на исходе. Общества эти, увы, не спали — действовали, так что речь должна вестись не о подозрительных фигурах, а именно о тайных обществах, причем не отдельных, а составляющих целую сеть и имеющих явно всемирные цели. Так ныне обстоят дела…

Бердяев имел свою теорию относительно борьбы с этой самой «революционной заразой». Поскольку она проявляет себя все шире, все масштабней, с ней и бороться надо по-крупному, масштабно. «На крупную дичь — крупную сеть!» — так вроде бы самим народом русским сказано. Не гоняться за всяким потенциальным революционером, а выявлять своевременно целые зарождающиеся организации, держать их деятельность под контролем, не прерывая ее до поры до времени, до необходимого момента. Надо достигать того, чтобы все ниточки этой самой революционной паутины были на виду! Надо видеть, как и где они переплетаются… И когда дело за пахнет настоящим поличным — смести все разом!

Да, если бы он, Бердяев, ныне был поставлен во главе всего антиреволюционного дела в России!.. При его-то понимании проблемы!..

Рядом слабо щелкнуло и зашипело, ударило мягко… Четверть двенадцатого. Бердяев в раздражении глянул на стоящие рядом шкафообразные часы, затем на высокую двухстворчатую белую дверь, ведущую в кабинет обер-полицмейстера. И тут, будто от напора его взгляда, створки двери приоткрылись, затем распахнулись, появилась фигура, одетая в статское платье:

— Господин подполковник! Их превосходительство просят!..

Слегка кивнув и набычившись, Бердяев быстро вошел в кабинет, едва не зацепив широким плечом фигуру, нерасторопно освободившую ему путь к дверям.

Генерал-майор Юрковский встретил его, стоя впереди своего громоздкого письменного стола, стоя примерно в той же позе, с тем же поворотом корпуса в три четверти к входной двери, что и царствующий император, написанный в полный рост на большом холсте, занимающем, вместе с богатой золоченой рамой, немалую часть стены позади стола.

— Прошу извинить, прошу извинить, Николай Сергеевич, — заставил ждать! — зарокотал он, сделав шаг навстречу Бердяеву. — Дела, дела, дела!.. С утра как белка в колесе! Обязанности обер-полицмейстера — это, знаете ли, нечто безбрежное!..

— Понимаю… — пожимая протянутую пухлую руку Юрковского, Бердяев слегка пристукнул каблуками ярко начищенных сапог.

— Давайте-ка сядем вот тут — у огонька, на диванчике… — Юрковский сделал приглашающий жест и, дав сначала сесть Бердяеву, грузно опустился с ним рядом, заговорил снова, глядя на невысокое пламя, поплясывающее рядом, в камине: — Конец февраля, а на воле стыловато… Даже зима нынешняя немилостива к людям… Одно к одному: и голодно, и холодно! Мда-с!..

Оба помолчали какое-то время: словно бы уйдя в скорбное раздумье по поводу козней уходящей немилосердной зимы. В уютном, на три окна, кабинете слышно было лишь тихое потрескивание и гуденье: огонь за каминной решеткой жил своей веселой, легкой жизнью…

— Ммм… да-с, Николай Сергеевич… — Юрковский покачал головой. — Сложное время переживаем мы… И на нас с вами лежит громадная ответственность! Россия неспокойна… Из голодающих губерний каждый депь приходят самые горестные вести… Вам ли об этом не известно?! Трудное положение не только в деревне. Тяжело и в городах по всей России. Неурожай не мог не сказаться и на отечественной промышленности, и крупной, и мелкой. И кустарные, и фабрично-заводские изделия не имеют сбыта. Кустари бедствуют, крупные предприниматели переводят производства на неполные часы, а то на время и вовсе их останавливают… Рабочий тоже оказывается в бедственном положении. Бедствие становится всероссийским! Вот каково положение, извольте заметить! При таком положении надо быть готовым ко всему. Особенно нам с вами, ибо мы находимся, можно сказать, на особом положении… — Юрковский метнул взгляд в сторону большой карты Европейской России, висящей на стене: — Петербург, он — вон где! А мы — вот где: в самом центре голода, если говорить образно. Тут у нас все — острее, нагляднее! Куда прежде всего. стремятся все голодные, ищущие хлеба? К нам, в Москву! С нищенством и бродяжничеством мы ведем возможную для нас борьбу. Но при создавшемся положении нам следует проявлять особую бдительность…

— Тем и заняты, ваше превосходительство… — жестко заметил Бердяев.

— Я не хотел задеть вашего самолюбия, Николай Сергеевич, — уловив эту жесткость, сказал Юрковский. — Знаю и высоко ценю ваше усердие, ваши исключительные деловые качества. Положение таково, что обязывает лишний раз заговорить о наших бедах и о нашей повышенной ответственности…

— Понимаю, ваше превосходительство…

— Полагаю, что особое внимание ныне следует обратить на печать. Наше российское щелкоперство любит поднимать шум вокруг чего угодно, лишь бы явился повод… Чуть что — сразу крик о «бедствиях народных»! А тут — такой соблазн! Уж на что наши «Московские ведомости» лояльнейшая газета, а и та ныне ищет причины голода в общем и несомненном расстройстве русского крестьянского хозяйства!.. Правда, она не доходит до причин этого расстройства… Но — тем не менее!.. Тон — нежелательный!..