— Ох, не по душе мне его помощь… Он ведь на первых же порах начал подводить меня к разговору насчет террора. Не связываться бы нам с ним… Не нашей он веры…
— Но пока — придется связаться… Кашинский для нас сегодня — какая-никакая, а зацепка за Москву… Поживем — увидим… — Михаил слегка тряхнул Афанасьева за локоть. — Выше голову, друже!..
Афанасьев словно бы мимо ушей пропустил его бодрые слова, в сомнении покачал головой:
— Да уж и есть ли за этим Кашинским хоть какой-нибудь кружок?.. Что-то сомневаюсь… Скоро вот полгода, как я здесь, а ни о каком кружке знать ничего не знаю… И самого-то Кашинского видел — всего ничего…
— Я разговаривал с ним об этом, то есть о кружке… Их тут весной разгромила полиция. Вот съедутся студенты — дело будет налажено. Так что давай потерпим…
Афанасьев лишь пожал плечами в ответ на эти слова.
Парк потемнел вдруг еще больше. Впереди, над деревьями, с хриплым карканьем поднялись вороны. По листве, по притоптанному песку дорожки застучали крупные капли. Сорвался ветер, зашатал деревья, и они занялись тревожным осенним шумом. Дождь стал расходиться.
— Ну вот и поговорить не даст… — Михаил глянул на небо и повернул в обратную сторону. Вдалеке Кашинский призывно махал им руками. Под расходящимся дождем прибавили шагу. На ходу доканчивали разговор:
— Так, стало быть, в Петербург?
— Да, сегодня уезжаю…
— А в Питере-то долго ли пробудешь?
— Да дел-то там теперь много. Сам знаешь: обычно осенью начинается наша основная кружковая работа!.. Где-нибудь в ноябре, к декабрю ближе, жди меня здесь!.. Поддерживай пока связь с Кашинским…
Простились на Кадетском плацу, под косыми дождевыми струями. Афанасьев направился в сторону Рогожской заставы, чтобы сесть там на конку, едущую в Замоскворечье, где он жил, Михаил с Кашинским — в сторону Красноказарменной.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
В жизии петербургской организации особых перемен и событий за время отсутствия Михаила не произошло. Летние месяцы и первый месяц осени всегда были для кружков временем затишья. Все начинало оживать в октябре, после возвращения студентов с летних вакаций и с летне-осенней учебной практики. Михаил приехал чуть раньше этого ежегодного оживления, как и в прошлом году.
В день приезда ощущение было такое, будто вернулся на пепелище: из кружковцев-пропагандистов — никого, конспиративная квартира в Сивках не существует, все бывшие однокашники разъехались после окончания института — кто куда, еще год назад…
С таким же ощущением ходил он по Петербургу после возвращения с Кавказа и в прошлом году. Тогда, пожалуй, даже поострей было это ощущение: полоса обысков, арестов, провалов продолжалась для кружка пропагандистов всю весну и почти все лето. Разгром народовольческой группы Качоровского и Беляева задел тогда (и как следует!) их тоже, поскольку связь с народовольцами у них все-таки была, хотя они резко расходились с теми в вопросах, касающихся тактики действий, в самом главном. Хороший урок они тогда получили, дорого обошлась им эта связь…
Михаил поселился на своей прежней квартире в доме № 35 по Можайской улице.
На следующий день он наведался в Общество технологов — справился насчет работы. Секретарь Общества сказал ему, что списки кандидатов еще не составлены, да и на некоторые запросы Общество не получило пока ответов; предложил зайти через месяц, не раньше. Такой ответ не огорчил. В Питере, так или иначе, необходимо было задержаться никак не меньше чем на месяц. Прежде всего надо было наладить работу кружков. Весной организация лишилась нескольких ведущих студентов-пропагандистов. Надо было подумать о замене их новыми пропагандистами. Два подходящих студента у Михаила уже были на примете — Николай Сивохии и Алексей Разумовский.
С Николаем Сивохиным он познакомился в конце сентября прошлого года. Тогда он вернулся в Петербург после летних вакаций и, поскольку не удалось сразу устроиться с квартирой, отправился к прежней своей квартирной хозяйке — Софье Антоновне Вейдо, жившей на углу 4-й Роты Измайловского полка и Забалканского проспекта. У нее уже поселился, как оказалось, студент-первокурсник Лесного института. Этим студентом и оказался Сивохин. Прожили вместе чуть больше недели, но и за это короткое время успели привязаться друг к другу. Затем Сивохин подыскал себе другую квартиру, на Захарьевской улице, но, переехав в нее, почти ежедневно бывал у Михаила, да и Михаил часто наведывался к нему. На Захарьевской Сивохин поселился со своим другом и однокурсником Алексеем Разумовским, с которым Михаил тоже вскоре близко сошелся.
В то же время Михаил поближе познакомился со старшим, пятнадцатилетним, сыном своей квартирной хозяйки Валерианом. Тот жил отдельно от матери, при переплетной мастерской какого-то Кирхнера, находящейся на Малой Морской; в мастерской он работал переплетчиком. К матери Валериан приходил раза два в неделю, ненадолго — просто повидаться.
Валериан был подростком диковатым, вспыльчивым. Живость характера боролась в нем с застенчивостью и угрюмостью. С матерью он поддерживал довольно странные отношения: не было в этих отношениях теплоты.
Михаил как-то пригласил Валериана к себе в комнату, разговорился с ним. После этого разговора Валериан всякий раз сам заходил к нему. Однажды явился со стихами. Протянул, хмурясь, два листочка: «Посмотрите, что я тут насочинял…»
Стихи оказались «с политикой». Одно стихотворение называлось «Доля мужика», другое — «Восстанем, братья, за свободу!». Михаил с карандашом в руках принялся читать их вслух, тут же подчеркивая те строки, которые были явно плохи, и объясняя, почему они плохи. Затем, отложив стихи в сторону, с улыбкой посмотрел на Валериана, обнял его: «Не обижайся, друже! Хорошо уже то, что тебя трогают, увлекают такие темы! Это мне о многом говорит. Стало быть, в тебе живет неспокойная, ищущая совесть! А это — главный человеческий дар! Пока не в том дело, что у тебя вот тут произносится «земцы», а надо — «зёмцы», что у тебя вот эта строка — слишком длинна, а вот эта — слишком коротка. Основное — твоя ранняя чуткость к главным вопросам жизни! Однако, Валерка, надо быть и грамотным человеком! Без этого далеко и по самому верному пути не уйдешь… Учиться надо тебе, друже!..»
Тогда Валериан и рассказал ему о себе. Отца он никогда не знал, был внебрачным, незаконнорожденным. На пятом году его жизни мать вышла замуж. Родился у нее еще один сын — Станислав. Рос Валериан не зная ни материнской, ни отцовской любви и ласки. Пащенком. Десяти лет от роду он поступил в училище при церкви св. Екатерины, где пробыл два года. Вскоре отчим умер. Из второго класса Валериан вышел по недостатку средств у матери на его обучение. Почти до конца 89-го года жил при матери, добывавшей на жизнь шитьем. Затем мать отдала его в обучение в переплетную мастерскую Пепоткольского, где он обучался переплетному ремеслу около года. От Пепоткольского он перешел к Кирхнеру, на этом вся учеба и завершилась… Правда, по собственному почину Валериан, после училища при церкви св. Екатерины, посещал целых три полугодия начальные классы рисовальной школы барона Штиглица, но школа эта имела специальное направление, она не занималась просвещением учеников, посещавших ее классы, обучали там лишь основам рисования…
«Ну, так вот что, — решил Михаил, выслушав Ватлериана, — давай сделаем так: ты будешь приходить ко мне в будние дни по вечерам, когда я назначу, а по воскресеньям — днем. Начнем заниматься твоим образованием. — Он по-приятельски подмигнул подростку. — У меня есть кое-какой учительский опыт! Еще когда учился в старших классах Ставропольской гимназии, зарабатывал себе на жизнь уроками. Да и здесь… — он опять подмигнул, — приходилось и приходится заниматься кое-чем в этом роде… Ты — как: согласен?» — «Еще бы!» — обрадованно выпалил Валериан. — «Ну, тогда с завтрашнего вечера и начнем!..»
Валериан оказался учеником смышленым и прилежным. Он не пропускал ни одного занятия. Занимался с ним Михаил по двум предметам — арифметике и русскому языку.