В соседнем большом зале что-то лихое отхватывая оркестрион. Говоривший вдруг умолк, тут же замурлыкал, прихлопывая ладонью по столу, в такт доносившемуся разудалому наигрышу, Похвалил:
— Эк наяривает!..
Михаил оглядел вдруг этот огромный зал обжорства и сытой болтовни, оглядел так, будто не мог сообразить, как сам-то он сюда попал. Сверканье хрусталя, пышная лепнина потолка и стен, огромные зеркала, словно бы множащие этот зал, превращающие его в некий невиданный лабиринт, в некую беспредельно раскинувшуюся обжорию, из которой ему захотелось поскорее выбраться в сияющий, по-осеннему трезвый день…
Михаил хмуро глянул на Кашинского, тянущегося через стол с рюмкой — чокнуться. Странное померещилось вдруг: будто сидит он за этим столом с одним из этих — жующих и болтающих вокруг…
Кашинский был в игривом расположении духа. Чокаясь, даже пропел:
— «Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus!»[3] О! Мой гость хандрит?! — выпив, он вопрошающе посмотрел на Михаила. — Что? Не по вкусу тестовская кухня?
— Не по вкусу — все это!.. — негромко, но резко сказал Михаил, кивнув в сияющие и гудящие просторы зала.
— Но и все это надо нам знать и видеть! — с расстановкой сказал Кашинский и скаламбурил: — Знать и видеть, чтобы… ненавидеть!
— Под «смирновскую» и тестовскую селяночку с кулебяками? — Михаил усмехнулся.
Кашинский крепко приложил салфетку к обиженно выпяченным лоснящимся губам, покривился:
— Mille pardon… Я привык смотреть на все шире… «С широтой вот этих здешних завсегдатаев?!»—едва не сорвалось у Михаила, но не сорвалось, удержал. Нахмурившись, стал неторопливо есть, так и не притронувшись к отставленной в сторону второй рюмке.
О многом он мог бы теперь сказать этому, «привыкшему смотреть на все шире», хлебосолу. Сдержался. Отложил на потом, подумав: «Этак мы, чего доброго, и рассоримся в самом начале…»
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Выйдя из трактира, они потоптались у дверей.
— Куда теперь?.. — Кашинский близоруко посмотрел на Михаила.
— Давайте где-нибудь посидим малость на свежем воздухе. День-то какой — чудо! — сказал тот, пожмурившись на высокое еще солнцс.
— Тогда — к моему университету! Там, во дворике, есть скамейки, можно посидеть довольно спокойно, — предложил Кашинский.
Перешли через шумную Тверскую. На углу Моховой Кашинский заговорил первым:
— Не понравилось, стало быть, вам тестовское заведеньице?..
— Да, — Михаил кивнул, — лучше бы поесть в каком-нибудь самом захудалом трактирщике, по-студенчески… Вы давеча сказали насчет Охотного-то ряда: мол, чрево Москвы. Вот такое впечатление и осталось, будто я побывал в огромном-преогромном чреве… Одни тамошние разговорцы чего стоят!.. И это обжорство… Даже в газетах вон начинают писать о надвигающемся на нас голоде, во многих губерниях люди уже теперь едят хлеб, выпекаемый в основном из лебеды и мякины, а эти — жрут себе всяческие деликатесы и в ус не дуют… Люди умирать будут с голоду, а они так и будут ездить к Тестову — обжираться…
— О эти чада купонного племени!.. — воскликнул Кашинский, толкнул узорную кованую калитку и пропустил Михаила впереди себя. — Монстры, у которых и то место, где полагается быть сердцу, занимает его величество желудок!..
Университетский дворик был пуст. Занятия еще не начинались.
Они опустились на скамью в центре дворика. Кашинский сел, развалясь, закинув ногу на ногу, разбросав руки во весь размах по изгибу спинки скамьи, Михаил пристроился на самом ее краешке. Помолчали, подставив лица ослепляющему солнечному сиянию. Кашинский неожиданно начал декламировать:
Положил руку па плечо Михаила, с мечтательной улыбочкой спросил:
— Знаете эти стихи Плещеева?
— Как же: в гимназии еще знал!.. — ответил тот.
— Да! Все начинается с гимназических лет! Самое светлое и чистое время! — почти с тем же пафосом, с каким только что декламировал, продолжал Кашинский. — Я ведь еще в гимназии входил в народовольческий кружок старшеклассников.
— Судя по выговору, вы не москвич, откуда-то с юга или из Малороссии… — заметил Михаил. — Мне, южанину, это хорошо слышно.
— Да, по рождению я киевлянин, — улыбнувшись, сказал Кашинский, — в Москве — лишь с восемьдесят восьмого года. — Помолчав, он продолжил: — У нас ведь не было еще случая познакомиться ближе… Вы вот намекнули о себе, что южанин…
— Я — с Северного Кавказа, с Кубани… Коренной кубанский казак… — быстро сказал Михаил, чтоб не дать Кашинскому отвлечься от рассказа о себе.
— Так вот, — продолжал Кашинский, — после гимназии я поступил в Киевский университет святого Владимира на физико-математический факультет. Много читал, увлекся литературой по общественным вопросам. Перешел из-за этого на юридический факультет. Однако постановка образования в Киевском университете меня не устраивала, и я подался в Москву, перевелся в здешний университет — тоже на юридический. Тут, в университете, вскоре сложился хоть и немногочисленный, по весьма сплоченный народовольческий кружок: братья Липкины, Иванов, Аргунов, Благоразумов, мой киевский однокашник Миша Терентьев (с ним я вас сегодня же познакомлю), Гуковский, Курнатовский, Крафт… Вот в этот кружок попал и я. Самым опытным среди нас был Виктор Курнатовский. С ним я особенно сблизился. До поступления в Московский университет он был студентом Петербургского университета, входил там в студенческую организацию, в народовольческий кружок, даже пропагандировал среди рабочих где-то за Александро-Невской заставой. Вроде бы находился в связях с группой Александра Ульянова…
— О Курнатовском я слышал. Даже приходилось встречаться с ним, — заметил Михаил.
— Я так и думал, — Кашинский кивнул.
— В восемьдесят седьмом, когда я был на втором курсе Технологического, его исключили из университета за участие в студенческом протесте. Я тогда тоже пострадал, — Михаил усмехнулся, — был лишен стипендии. Его же, помнится, даже арестовали. Больше я его не видел.
— Он был выслан на родину, в Новгородскую губернию, под надзор полиции, — подсказал Кашинский, — а на следующий год ему удалось поступить в Московский университет — на отделение естественных наук. Перебравшись в Москву, он снова взялся за конспиративную работу. Продержался около года. В марте позапрошлого года его и Федора Липкипа арестовали. Затем арестовали Крафта и Гуковского. Мне, Благоразумову, Терентьеву и еще нескольким членам кружка посчастливилось уцелеть…
Рассказывавший это Кашинский не мог знать, что уцелевшие были оставлены «на разводку», по жандармской терминологии; за такими устанавливалась слежка, благодаря чему выявлялись их новые связи и недовыявленные прежние. «Почерк» начальника московской охранки Бердяева…
— Тогда же, весной, — продолжал Кашинский, — состоялось нелегальное совещание нескольких представителей революционных кружков и землячеств. Было принято решение создать Союз землячеств. Осенью к Союзу присоединился кружок студентов-петровцев,[4] человек сорок. Но, — щелчок пальцами, — этой весной нас опять разгромили…
— Ну, и что у вас на сегодняшний день имеется?.. — спросил Михаил.
— Пока — немного… Вот съедутся наши универсанты после вакаций — дело пойдет! Будем вновь искать связей и с другими городами. На Киев у меня есть виды… В самой Москве, по моим сведениям, есть несколько интересных кружков, с которыми надо будет покрепче связаться… — ответил Кашинский и быстро спросил:
— Ну, а вы что: не надумали к нам, в Москву, перебраться?..
— Подумываю… — неопределенно ответил Михаил.