Привёз меня сюда, спасибо ему… Но чего он ещё от меня хочет! — залепетала Рути, наклоняясь к мужу и нежно промокая ему лицо влажной салфеткой. — Ещё услышит…

Если честно, я не верю, что религиозная девушка, ученица ульпены, начала заигрывать с грубыми дубонами… что из-за этого они её… изнасиловали…» — «Я тоже не верю… — прошептал Моти. — А наши мальчики с ними дружбу водят!.. И ведь гордятся же этим! Ну, почему? Почему именно мои сыновья?!» — «Не думай об этом, прошу тебя… Сейчас ты должен думать только о себе!.. Дай, я тебе подушку поправлю. Вот так удобно?.. А так — лучше?..» «Рути… этот ещё здесь? — вдруг свистящим шёпотом спросил Моти. Рути оглянулась:

«Ты имеешь в виду Тумбеля? Да, сидит, глазеет на меня, даже мигать забыл…» Моти дал ей знак, чтобы она наклонилась поближе: «Я ведь давно перестал ему доверять? Как я жалею, что не указал ему на дверь, когда мальчики были маленькими…» — «О, ты и не представляешь, какой это гнусный мерзавец…» — прошептала, покраснев, жена и погладила его по руке. Моти продолжал тем же свистящим шёпотом: «Лучше бы он ушёл… Попроси доктора как-нибудь выпроводить его… — и помолчав, зашептал чуть слышно: — Я тебя заклинаю: береги Ширли, девочку нашу, спаси её от этого безумия!..» — «Конечно! Успокойся! Тебе сейчас прежде всего нужен покой…» Рути ещё что-то лепетала, а в голове бились несвязные мысли — об Австралии и о том, что девочку сначала нужно найти, тогда и можно будет её спасти… А где она, неизвестно… Но об этом говорить Моти она, конечно, не станет.

Тим сидел напротив открытой двери палаты, глядел во все глаза, как Рути и Моти ласково шептались друг с другом, как Рути ласково прикасалась к мужу, и в нём поднималась тёмной волной неодолимая злость, с которой он даже не хотел бороться.

Он сидел, скорчившись на неудобном стуле, глядел на них, не мигая, и растравлял свои душевные раны. Он начал представлять себе Моти, лежащего в той же кровати, но совершенно в другой больнице, в другой, мрачной палате, освещаемой маленькой лампочкой густо-гнойного цвета под потолком. Мозг его тут же заработал в направлении переустройства и переоснащения палат таинственного Шестого отделения.

Он вскочил и бросился в туалет, из кабинки позвонил Зяме и тихим, нежным голоском изложил свою идею. Зяма восторженно ответил (Тим гадливо скривился, представив себе выражение зяминого лица): «О, шеф! Вы одним словом запустили мой генератор идей!» — «Ну-ну!.. — оборвал его Тим. — Так что ты хочешь сказать?» — «Как всегда: нет проблем! Обтекаемая форма помещения с уходящими как бы бесконечно вверх стенами вам подойдёт?» — «Конечно! Давай, трудись!» — «Тоже с помощью программы ораковения?» — «Послушай, Зямчик, я не буду делать твою работу!

Моё дело — руководить! — раздражённо повысил голос Тим и тут же опасливо оглянулся, дёрнув за ручку спуска воды. — Короче, мне нужно, чтобы не позже, чем через три дня я уже мог эту систему задействовать. На испытания и отработки времени у тебя не будет. Понял, лапочка?» — ласково, но с угрожающей ноткой, проворковал Тим и, не дожидаясь ответа, закрыл та-фон, снова спустил воду в унитазе и покинул кабинку.

Он снова едва втиснул свой зад в показавшийся ему ещё меньше неудобный казенный стульчик. «А не заменили ли мне его?» — мелькнула сварливая мысль. Он даже не обратил внимания, что дверь в палату кто-то неплотно прикрыл.

Прикрыв устало глаза, он вспоминал, как приходил к Блохам в дом, как играл с близнецами, откровенно игнорируя младшую дочку Блохов, эту «копчёную рыбку» с чёрными, как у армейского приятеля-соперника, глазами.

Тим грезил: вот он, его бывший коллега, униженный, раздавленный, с мольбой и болью наблюдает, как он, Тим, торжествующий, счастливый, радостный, обнимает и целует Рути, подхватывает её на руки — и она не только не сопротивляется, а счастливо и радостно улыбается ему в ответ… А вокруг улыбаются Миней Мезимотес, Коба Арпадофель, Офелия, и рядом мальчики, Галь и Гай… В их глазах, серых глазах, так похожих на глаза Рути, непередаваемый восторг и торжество. Они радостно в унисон кричат: «Мама! Наконец-то ты подарила нам любимого отца!

Наконец-то, мы все вместе! Наконец-то, мы все Пительманы! А этих Блохов — полы мыть в нашем дворце, где все гальюны — Фанфарирующие и Золотые!» Погрузившись в сладкие грёзы, Тим даже не заметил, как Рути встала, сделала несколько шагов и плотно закрыла дверь…

Врач осторожно уложил Моти в постель, попросил доставить капельницу и проворчал:

«Ну, зачем делать такие резкие движения! Тихо и спокойно послать всех подальше, в том числе и плохие воспоминания, и думать только о себе, и только о хорошем.

Голубушка, сядьте в то удобное кресло и отдохните. А мы сделаем всё, что нужно.

Ваш муж ведь никогда не болел, он, в общем-то, здоровый и крепкий мужчина.

Знаете ли, худенькие обычно крепче толстяков. Не волнуйтесь: мы его поставим на ноги! Вы же знаете силу нашей медицины! Вы ещё с ним танцевать будете, вот увидите! Вы же молодая и красивая пара, вы такая преданная жена!» Рути смущённо улыбнулась сквозь слёзы, не глядя на врача. Потом прошептала, доверительно наклонившись к врачу: «Вон там, напротив палаты сидит один. Как-нибудь уберите его отсюда, да так, чтобы он больше сюда не возвращался — его присутствие волнует мужа…» Доктор молча кивнул.

Только под утро Моти стало легче, и он забылся беспокойным сном. Но вскоре он вдруг открыл глаза и позвал: «Рути, Рути!» — «Что, родной мой?» — встрепенулась она. — «Позвони Ширли на та-фон, лучше из кабинки туалета, и воду спускай, чтобы не слышно было. Если она там, где они думают, скажи, чтобы немедленно бежала оттуда…» — «Да-да, дорогой. Я уже позвонила… — не раздумывая, соврала Рути,

— Всё будет в порядке. Только ты не нервничай, ни о чём не думай…» — «Но не говори о том, что я заболел, а то… чтобы ей не пришло в голову сюда примчаться, это опасно…» — «Да-да, дорогой! Не волнуйся. Тебе дать попить? Доктор сказал, что тебе нужно больше пить…» Они даже не обратили внимания, что выставленный из коридора больницы, Тим вернулся и снова занял свой пост напротив палаты, и снова пристально, не мигая, глядел на Рути, хлопотавшую подле Моти. А ему то становилось лучше, то хуже — всё зависело от его настроения. Иногда доктору удавалось уговорить её прилечь и отдохнуть тут же, на маленьком диванчике. Но чаще она засыпала тут же рядом, прикорнув на кресле, которым заменили для неё неудобный жёсткий стул, то и дело вздрагивая и в ужасе просыпаясь: ей снилось, что её Мотеле захрипел, что ему снова стало плохо, что ему не хватает воздуха, что он, не дай Б-г, умирает… А то ей снилось, что её Мотеле выкрали и увезли в другую палату, на третий этаж, в то самое ужасное Шестое отделение, о котором она читала в последних статьях Офелии.

Офелия и прочие труженики фанфармации извещали публику: «В муниципальной больнице недавно было открыто специализированное отделение, куда поступают люди с явными признаками странной патологии. Эта патология заключается в болезненном, на уровне психических отклонений, восприятии силонокулл-гармоний, на которых строится современная наука фанфарология и музыкальная культура. Как выяснили учёные фанфарологи, наличие в обществе людей, имеющих упомянутые странные особенности восприятия, существенно затрудняет дальнейшее внедрение в массы «Цедефошрии», а главное — струи подобающей цветовой гаммы. Это и явилось определяющим при принятии новых постановлений эранийских властей».

«Согласно последнему постановлению, все те, у кого хотя бы раз было отмечено проявление тревожных болезненных симптомов при звучании силонокулла, должны быть выявлены и доставлены в специализированное отделение муниципальной больницы.

Необходимо тщательно исследовать эту опасную патологию. Только так можно определить эффективные пути лечения симптомов непроизвольного антистримерства, дабы оно не переросло в антистримерство сознательное».