…Лёнька стоял передо мной, весь как есть — обнаженный, загорелый, омываемый струями воды, с мокрыми волосами, рассыпавшимися по его лицу, падавшими на плечи — такой безумно красивый… Лицо его разрумянилось, глаза светились, он учащенно дышал, он был весь, до краев, наполнен любовью и страстью, и эта страсть была устремлена на меня. Что, если я скажу вам, что опустился перед ним на колени и, не в силах сдержаться, открыл рот и, как бы в жарком поцелуе, припал губами к тому, чем он так желал соединиться со мной, в чем была сосредоточены его страсть, и нежность, и сила. Лёнькины руки неистово ласкали мои волосы, мои плечи, он тяжело дышал — это была ТАКАЯ близость, какую мы с ним еще не испытывали ни разу. Я обнимал и гладил его мокрое тело — божественно прекрасное, такое безумно любимое и так мучительно желающее меня, его напрягшийся живот, его подвижные бедра… Все опять произошло, и завершилось так же стремительно и так же бурно, как и у меня — и я едва не захлебнулся. Я чувствовал во рту его содрогания и ощущал незнакомый терпкий, горячий вкус — мой язык, мои раскрытые губы и подбородок были обильно залиты влагой его любви… Когда все закончилось и утихло, я осторожно поднял на него глаза — он смотрел на меня потрясенно, и я сказал, как всегда, в своем духе:

— Теперь ты, наверное, больше никогда не будешь меня целовать?..

Я еще говорил, а он уже целовал меня в губы, опустившись рядом со мной на колени в ванне, обнимая меня, гладя мои мокрые плечи, волосы, щеки, все тело. И так мы ласкали и ласкали друг друга, до бесконечности, под шумящими струями теплой воды, забыв обо псем… пока отец не постучал в дверь, приглашая нас к столу.

Вот, я рассказал, как было. Я не утаил ничего. Теперь можете судить меня, как хотите…

Часть 8

За обедом мы удивляли отца своей блаженной расслабленностью и своим странным, почти непристойным аппетитом, с которым все поглощали — он не успевал даже нам подкладывать. Отцу это казалось тем более странным, поскольку он помнил, как мало я ел все лето и последнее время в особенности, однако он счел это хорошим признаком — к выздоровлению, а усталость приписал физическим упражнениям. Он, по обыкновению, шутил, Лёнька, по своей обычной скромности, был немногословен, а я и вовсе помалкивал, и только смущенно улыбался в ответ — мне казалось, будто все, что произошло, написано у меня на лице, и все это видят… Лёнька сидел в своей аккуратной школьной форме, причесанный как полагается, а я просто завернулся в большое пушистое полотенце, как в одеяло — у меня совершенно не было сил даже одеться и высушить волосы… Похоже, это несколько больше, чем можно было ожидать, бросалось в глаза — потому что отец, не спрашивая меня, сам сварил и поставил передо мной большую чашку крепкого кофе, который я обычно редко пил, и он никогда мне не предлагал. После кофе и сытного обеда силы понемногу стали возвращаться. Я расчесал мокрые волосы, подсушил их феном, растрепал, снова причесал — уже как полагается, и пошел одеваться для поездки к психологу.

Даже Леонид, бывший рядом, улыбался, глядя на меня:

— Ну, Женька, ты так двигаешься — еле-еле, прямо как сонный! — Впрочем, он тоже мало чем от меня отличался, несмотря на природную силу и выносливость. Мне казалось, что я одевался целую вечность — нужно было взять с полки и надеть чистые трусики, носки, рубашку, завязать галстук — ох!.. Я долго стоял перед шкафом, бессмысленно глядя на ряд пиджаков и брюк. Голова совсем не работала.

— Лёнька, — попросил я умоляюще, — скажи отцу, пусть он сделает мне еще кофе. — Лёнька кивнул и медленно-медленно пошел на кухню.

Через пятнадцать минут я вышел в зал, где отец ждал меня, куря сигарету у раскрытого окна. На мне был черный двубортный костюм от Карла Лагерфельда, белая рубашка и галстук от него же — тоже черный, с серебряной заколкой — словно на экзамен или на похороны. Не знаю, почему я так решил одеться — такие у меня были ассоциации с психологом.

Отец усмехнулся и сказал непонятно:

— Какой ты, Женька, в этом костюмчике — послушный!

После второй чашки кофе мозги встали на место, силы, вроде бы, кое-как восстановились, и мы отправились.

Отец довез Леонида до его дома. Мы попрощались с ним возле машины — взглядами, словами, рукопожатиями: отец не позволил мне, из-за нехватки времени проводить его по лестнице до квартиры. «Это, — сказал он, — опять растянется на три часа».

Мы не договаривались о следующей встрече, зачем? И так было ясно, что мы скоро увидимся, как только, при первой возможности, завтра же, не взирая на препятствия, вопреки законам природы…

Отец нежно втянул меня за ухо в автомобиль, махнул рукой Лёньке, нажал на педаль, и «Двести тридцатый» рванул с места, неся нас по вечерним московским улицам на прием к знаменитому психологу, специалисту в области «Общения подростков с юношами», как по ошибке, правильно сказал мой отец.

До этого я никогда не бывал на приеме у психолога. Воображение почему-то рисовало мне строгий медицинский кабинет, белый халат, усы и бородку доктора, близорукий взгляд поверх очков и слова вроде «голубчик» и «мой юный друг». В действительности, это оказалась квартира, не уступающая нашей по уровню благосостояния, в просторном доме на Лёнинском проспекте, недалеко от Нескучного сада. Нам открыла женщина, вероятнее всего, прислуга — и сразу удалилась доложить о нашем приходе. Доктор встретил нас в полутемной прихожей. На нем был длинный, богатый домашний халат. Он курил сигарету, стряхивая пепел на ковер. Это был плотный, высокий мужчина лет пятидесяти с гладко зачесанными назад седыми волосами. Пожалуй, в чем-то он был похож с моим отцом — даже не столько внешне, а просто, было что-то общее: галантная предупредительность, двусмысленная усмешка, какая-то скрытая, внутренняя железная сила, привыкшая властвовать над людьми.

Еще до того, как он заговорил, я сразу узнал незнакомца с вечернего бульвара, который впоследствии стал свидетелем наших похождений с Лёнькой в кафе. Я ужасно смутился и, наверное, это отразилось на моем лице, но, слава Богу, я стоял несколько позади отца, и он не мог видеть меня. Я неловко поклонился.

Доктор тоже, без сомнения, сразу узнал меня, но на его лице не дрогнул ни один мускул. Он лишь проницательно взглянул на меня своими холодными голубыми глазами, и… радушно нам улыбнулся.

— Николай Михайлович, если не ошибаюсь? — протянул он руку отцу. — Ваш друг рассказывал мне о Вашем случае. Рад познакомиться. — Он ласково дотронулся до моего локтя. — У Вас очень красивый сын.

Отец усмехнулся:

— Да уж, пожалуй, слишком красивый, как, наверное, кое-кто считает. Вот, по этому поводу мы и пришли… посоветоваться.

Доктор тонко улыбнулся:

— Все понятно! Блуждание вслепую во мраке переходного возраста. Ну, что ж… Николай Михайлович, могу ли я Вам предложить расположиться вот здесь, в гостиной — вот кресло, присаживайтесь. Если желаете, можете пока ознакомиться с моей библиотекой. Сейчас горничная принесет Вам кофе. Как Вы относитесь к хорошим сигарам? — Он указал глазами в сторону зеркального бара, где красовались разноцветные бутылки. — Может быть, желаете чего-нибудь покрепче после тяжелого дня? Шампанское, ликеры — это для… прекрасного пола! — он метнул беглый шутливый взгляд на меня, — а для стариков вроде нас с Вами имеется хороший коньяк, виски, пожалуйста, не стесняйтесь! А мы пока побеседуем с мальчиком. Женя, если не ошибаюсь? — Я кивнул. — А мы пока побеседуем с Женей. Потом я приглашу Вас. — Он открыл дверь в кабинет и пропустил меня вперед, ласково обняв за плечо, и сказал, обернувшись к отцу: — «Икс Эс» — благородный запах, и вполне подходит для воспитанного мальчика из хорошей семьи. У Пако Рабанна всегда был превосходный вкус. Вы знаете, Николай Михайлович, что Кельвин Кляйн тоже выпусти новую коллекцию ароматов и нижнего белья для юношей? Я уже был на показе — это идеально для Вашего сына. Пожалуйста, при случае обратите внимание, я думаю, Жене это будет интересно…