– Ты сказал, что собирался ее депортировать? – спросил Джек; тут в кабинет зашел очередной коп и выложил на стол очередную порцию нидерландской валюты.

– Проституток без нидерландского гражданства депортировали пачками каждый день, – сказал Нико. – Но твой отец не хотел, чтобы Алису депортировали. Он тебя не хотел потерять, Джек; но одновременно ему было невыносимо видеть тебя в квартале.

Джек спросил Нико про Франса Донкера, настройщика; по словам полицейского, тот пытался имитировать все, что делал Уильям. Половину времени он пытался играть на органе вместо того, чтобы его настраивать.

– Когда твой отец отправлялся спать – иногда он все-таки уставал играть для шлюх каждую ночь, – за мануал садился Донкер. Простоватый парень, по-моему, ему в детстве хорошенько съездили пыльным мешком по башке, – добавил Нико. – Но твой отец обращался с ним как с раненым котенком, потакал ему, жалел его, помогал и так далее. Донкер, однако, этого совершенно не заслуживал – у него просто мозгов не хватало, он не знал, что ему делать в жизни.

– Я помню, он посыпал пудрой скамью, – сказал Джек.

– Он даже татуировки твоего отца пытался копировать, – продолжал Нико, – только получалось плоховато. А потом еще устроился на какую-то совсем дурацкую работу – такой номер только Донкер мог отколоть, – и больше его никто в квартале не видел.

– Кажется, я знаю, что это за работа, – сказал Джек. – Он устроился тапером на круизный лайнер и уплыл в Австралию, чтобы сделать татуировку у Синди Рэй.

– Верно, в яблочко! – воскликнул Нико Аудеянс. – Ну у тебя и память, Джек Бернс! Феноменально! Какая мелкая подробность – видишь, ее даже полицейский забыл, а ты нет.

Еще Джек помнил темнокожую женщину из Суринама, едва ли не первую проститутку, заговорившую с ним. Джек очень удивился – она обратилась к нему по имени. Она стояла в витрине то ли на Корсьеспоортстеег или на Бергстраат, то есть не в самом квартале красных фонарей, а там, где Джек с мамой встречались с Фемке. Тогда Джек думал, что Фемке – очень необычная проститутка, а она, оказывается, была адвокатом!

Суринамка подарила ему шоколадку цвета своей кожи.

«Я специально для тебя ее купила, Джек», – сказала она.

Джек много лет думал, что она – из подруг его папаши, одна из тех, что приглашала Уильяма к себе домой и спала с ним; всю эту лапшу старательно вешала на уши сыну мама. И конечно, это была ложь от первого до последнего слова.

Уильям не спал в Амстердаме с проститутками, ни с единой; он лишь играл для них на органе, дарил им священные великие звуки, которые заставляли их забыть обо всем и просто слушать. Некоторых из них Уильям и правда спас от грехов – тех, что услышали священный шум Господень и позднее ушли с панели.

– Я твоего папу звал Лойола-протестант, ему нравилось, – сказал Нико Аудеянс.

Он же рассказал ему, что суринамка – из первых «обращенных» его отца, она услышала в органной музыке священный шум и проснулась верующей.

Джек сбился со счету – столько полицейских, один за другим, заходили к Нико в кабинет и клали на стол деньги. Когда вошел очередной, он не выдержал и спросил у Нико, на что тот ставит, на футбол или на лошадей.

– Я поставил на тебя, Джек, и выиграл, – ответил Нико. – Я заключил пари со всеми полицейскими второго участка, и вот какое – что в один прекрасный день, прежде чем я уйду на пенсию, порог отделения на Вармусстраат переступит Джек Бернс и мы с ним будем долго говорить про его мать и отца.

Следующим вечером, в среду, Нико повел Джека в Аудекерк на репетицию Виллема Фогеля, органиста. Официально Фогель ушел на пенсию, но до сих пор писал музыку для хора и органа (недавно даже выпустил диск с записями) и играл на большой воскресной службе, а по средам репетировал. Ему было за семьдесят, но выглядел он моложе своих лет. Руки длинные, одет в свитер с пузырями на локтях и шарф – в нетопленой церкви холодно.

Джек хорошо запомнил узкие ступени, ведущие к мануалу, и поручни – с одной стороны деревянный, с другой – канат цвета жженой карамели. Над скамьей органиста, обитой кожей, горела одинокая электрическая лампочка без абажура, она заливала светом пожелтевшие листы с музыкой. Изношенные туфли Фогеля тихонько стучали по педалям, его пальцы, еще тише, по клавишам.

Джек едва слышал на заднем плане гул хора – и то когда орган звучал тихо или пережидал паузу. Когда же Фогель играл форте, ты не слышал ничего, кроме органа. Если хор пел без аккомпанемента, Фогель вынимал из кармана ириску, разворачивал ее и клал в рот, а перед тем убирал обертку в карман.

Над регистрами стояли непонятные надписи, это был другой мир:

Джек попробовал расслышать в музыке священный шум. Но даже когда Фогель играл «Свят, свят» и «Агнец Божий», он не слышал речи Господа.

Виллем Фогель ни разу не видел отца Джека. Однажды в 1970 году он ужинал с друзьями, довольно поздно вечером, и кто-то из них предложил сходить в Аудекерк послушать Уильяма Бернса – тот как раз играл концерт для падших женщин. Фогель, однако, устал и отказался.

– Мне жаль, что я ни разу не слышал, как он играет, – сказал Джеку органист. – Иные говорят, он был великолепен; иные – что он был слишком увлечен, как бы это сказать, внешней красотой игры, чтобы считаться серьезным музыкантом.

Наутро после этой встречи Нико с Джеком пошли в кафе повидаться с Саскией. Она бросила свой промысел более десяти лет назад, что, впрочем, по мнению Нико, не сказалось положительно на ее характере. Саския окончила курсы парикмахеров, научилась стричь, а также, вероятно, делать маникюр и накладывать грим и устроилась работать в парикмахерскую на улице Рокин – широкая улица, там всегда толпа народу и много в меру дорогих магазинов.

Саския не захотела принимать Джека и Нико у себя в парикмахерской. Она не очень любила визиты полиции, даже самые дружественные, – такое не для бывших представительниц древнейшей профессии. Кроме того, она опасалась, что клиентши сойдут с ума, увидев Джека Бернса, а особенно узнав, что она с ним знакома.

Увидев ее, Джек подумал, что она сменила не просто род занятий, но весь свой облик. В прошлом остались ее браслеты, как и странная, словно болезненная худоба лица (фигура же оставалась стройной, несмотря на то, что ей было за пятьдесят). Когда-то ее лицо излучало вызов («ну что, парень, тебе слабо?»), но от этого не осталось и следа. Волосы она теперь стригла коротко, как мальчики-подростки, ходила в белой водолазке, а поверх накинула твидовый мужской пиджак, и в таких тугих джинсах, что, подумал Джек, снимать их не проще, чем надевать. На ногах красовались высокие сапоги, из-за них ее походка делалась скорее мужской.

Джек встал и поцеловал ее, она отреагировала несколько холодно – не враждебно, но уж точно без капли тепла; с Нико она вела себя ненамного дружелюбнее. С собой у нее была сумка, в которой сидел йоркширский терьер. Собака, напротив, явно питала к Нико симпатию – выскочила из сумки и, довольная, устроилась на коленях у полицейского.

Подошел официант и принял у Саскии заказ. Джек подумал, любопытно, вдруг она закажет круассан с сыром, но она взяла только кофе. Оказалось, она вставила себе зубы; что же, естественно, менять облик – так целиком.

– Я знаю, за каким чертом ты сюда пожаловал, Джек, но мне насрать, – начала с места в карьер Саския. – Мне, ей-богу, насрать, да и тебе ни к чему здесь появляться.

Джек молчал.

– Все были на стороне твоего папаши, а я мужчин ненавижу. Кроме того, мне нравилась твоя мать. Вдобавок у меня было полно работы на панели и ни секунды времени ходить в какую-то церковь слушать, как он там изливает свою душу на органе.

– Я помню, как носил тебе круассаны с сыром, – сказал Джек; таким образом он надеялся ее успокоить, казалось, она на что-то рассержена.