Еда была очень вкусная, к тому же Джек сильно проголодался; странно только, что музыки не было, но для музыкантов не существует «фоновой» музыки.

– Твой отец был очень религиозный человек, Джек, – сказала Ингрид, когда они вдвоем мыли посуду. – Это естественно – невозможно играть музыку в церкви и не быть религиозным; это только я могла так. Впрочем, я стала куда более верующей, когда бросила орган и стала играть на фортепиано – то есть когда стала играть вне церкви.

– Это как? Что значит «очень религиозный человек»?

– Когда Андреас и твоя мать надругались надо мной, Уильям мне кое-что сказал. Он дал мне совет: «Найди друга, посвяти ему всю себя, заведи ребенка, а лучше нескольких, и славь Господа». Ну конечно, со мной это не сработало, полностью, по крайней мере, но это не важно! Важно другое – Уильям сказал мне это, потому что в это верил. Да, у меня есть дети, и я славлю Господа. Неплохой результат, я считаю.

– Значит, ты тоже религиозный человек?

– Да, но не такой, как твой папа.

– Я все равно не понял, объясняй дальше.

– Ну хорошо, возьмем твою мамашу, – терпеливо, словно маленькому упрямцу, который не хочет ее понять, принялась втолковывать Ингрид. – Твой папа ее простил, я нет.

– Он простил ее?

– Он попробовал однажды ответить ей ударом на удар, но неожиданно пострадал сам. Думаю, больше он никогда не пытался ударить ее, – сказала Ингрид.

И куда только подевались дефекты ее речи, а может, Джек просто привык к ее манере и перестал их замечать?

Она сходила в гостиную и вернулась с фотографией.

– Красивая девушка, не находишь?

Джек узнал девушку тут же – именно с ней Уильям был в ресторане отеля «Бристоль».

– Я спросил тогда, нет ли у нее татуировок.

– Вот это и была та самая неожиданность. Твой папа не думал, что ты к ним подойдешь и заговоришь; ему стало очень больно.

– Кто эта девушка?

– Моя сестра, актриса, – сказала Ингрид, – не кинозвезда, но в Норвегии знаменита, играет в театре. Я убедила твоего папу взять ее с собой. Я думала, это будет отличный урок твоей мамаше – она все время говорила ему, когда он сможет тебя увидеть, что он должен для этого делать, словом, командовала им, как хотела. Она даже указывала ему, кого с собой приводить!

– Я знаю.

– Ну вот я и подговорила его взять с собой мою сестру и разыграть спектакль, словно она по уши влюблена в Уильяма. Я им сказала: «Пусть эта шлюха думает, что вы влюблены! Пусть она думает, что вся ложь, которой она до отвала кормит Джека, стала правдой!» Но тут ты взял и подошел к ним, они не знали, что делать. Разумеется, у твоей мамы началась истерика, и она тебя увела. Она всегда тебя уводила.

– Так и есть, – сказал Джек.

– Твой папа сказал мне: «Возможно, прощение лучший метод, Ингрид». Но я возразила ему, что против Алисы методов нет, ее ничем не проймешь. Ведь ты так и не пронял ее, Джек?

– Нет, против нее нет приема.

– Твой папа сказал мне: «Ингрид, Господь желает, чтобы мы прощали друг друга». В этой фразе заключено все, что я знаю про его религиозность, Джек.

За окном стемнело, в Стенспаркене стало безлюдно, единственным светом в квартире оставалась свеча на столе.

– Джек, гляди, как темно, – шепнула ему на ухо Ингрид, – для меня ты все тот же маленький мальчик. Я не могу отпустить тебя одного домой в такой час.

У нее был такой тон, словно это – еще одно нетрудное решение, каких масса в ее квартире. Тут все решения принимались без труда.

Целоваться с Ингрид Амундсен было легко, почти как с любой другой женщиной; правда, она, когда глотала, издавала какой-то странный звук, но Джеку он не показался неприятным. Джек гладил татуировку на груди у Ингрид, «неправильную» работу своей матери, там, где ее с такой радостью трогали дети.

Грудей у Ингрид считай что не было, а синие вены на руках ярко просвечивали сквозь почти золотистую кожу – точно так, как он помнил. Еще одна вена начиналась у горла и спускалась между ее крошечных грудей; она пульсировала, словно там у нее под кожей жил какой-то зверек. Наверное, он-то и мешал ей говорить по-человечески. Вены Джек запомнил без ошибок.

– Я часто думала, кто из нас был сильнее травмирован, но ведь в итоге мы с тобой получились нормальные, правда? – спросила Джека Ингрид; ее голос в этот миг показался ему ужасным.

– Да, наверное, – сказал Джек; он совсем не чувствовал себя нормальным, а как себя чувствует Ингрид, не мог сказать. Вокруг нее существовала некая аура грусти, с которой она смирилась. Нетрудно представить, какое впечатление она поначалу производит на окружающих и как от этого страдает. Джек даже разозлился на ее сына – почему он уехал в этот Берген, что, не мог остаться в Осло с матерью?

И однако жизнь Ингрид, ее цельность, ее здоровье – несмотря на затрудненную речь, она не калека, а нормальный человек, так ему казалось – привлекала Джека куда больше, чем жизнь Андреаса Брейвика, уж какая она у него там была. Слова Андреаса – мол, Ингрид ни в чем не сумела добиться успеха – показались теперь Джеку заносчивыми, высокомерными (не говоря уж о том, что он попросту не прав). Она такая красивая женщина, несмотря ни на что; Алисе не составило труда заставить Джека поверить, что Ингрид и Уильям любовники (но какой мужчина отказался бы стать любовником Ингрид?).

– Конечно, нигде твоему папе уже не было так плохо, как в Колене, – сказала Ингрид, – но проблемы с твоей мамашей никак не хотели решаться. Во всяком случае, в Хельсинки эта история не закончилась. Алиса там из кожи вон лезла, только бы побольнее его задеть; но она не сумела добиться желаемого. У меня такое впечатление, что в Хельсинки у твоей матери начал кончаться бензин.

Джек был того же мнения.

– А что произошло в Хельсинки?

– Я всего не знаю, Джек. Алиса попробовала разрушить одну пару, это были две лесбиянки, но потерпела неудачу. Они обе переспали с ней, с удовольствием, наверное (а может, и нет), но остались друг с другом!

– А что это за женщины?

– Студентки из музыкального училища, ученицы твоего отца, лучшие, как и я с Андреасом. Одна из них играла на органе, другая – на виолончели.

– Ритва и Ханнеле – лесбиянки? – сделал круглые глаза Джек.

– Имена знакомые, – сказала Ингрид, – но дело не в них; главное – твоя мать не получила, чего хотела. Но и папа твой тоже.

– Ты поддерживала с ним связь?

– Да, пока он не переехал в Амстердам, – ответила Ингрид. – Оттуда он мне уже не писал, и я ничего не знала. После Хельсинки я потеряла его след.

Поцелуи стали увлекательнее, с речью у нее и правда проблемы, но что касается поцелуев – никаких! Что-то, правда, не так во рту – что-то у нее там дрожит, может, последствия травмы или чего-то в этом роде, в общем, не важно, главное, эта дрожь возбуждала Джека.

Наверное, не время ее сейчас спрашивать, но тут в голову Джеку пришла мысль – она же переписывалась с папой, пусть и только пока он жил в Хельсинки. Может, за этим что-то кроется?

– Ингрид, у вас с папой что-то было? В романтическом смысле, я имею в виду?

– Какой плохой мальчик! Как ты можешь задавать такие вопросы даме! – расхохоталась Ингрид. – Твой папа был красавец и милый человек, но не мой тип. Для начала слишком мал ростом.

– Ниже меня?

– Немного ниже, но не сильно. Разумеется, в положении лежа у меня с ним ничего не было! – снова рассмеялась она и схватила Джека за пенис; этот «жест» он давно научился воспринимать как знак, что собеседнице надоел данный конкретный разговор и она хочет, так сказать, сменить тему.

– Значит, я тоже не твой тип? – спросил он.

Она все смеялась – самый естественный звук, который она способна воспроизвести (не считая игры на пианино).

– У меня свои причины спать с тобой, Джек, – только и сказала она ему.

– Какие же?

– Я тебе скажу, но сначала мы займемся любовью – один раз, а потом второй, третий, и так до бесконечности; вот после этого я тебе скажу, обещаю.