3

Только в сентябре, через некоего Алекса Бонда, я получил первую весть из Саранзы.

Этот «м-р Бонд» на самом деле был русский бизнесмен, типичнейший представитель той формации «новых русских», которая в ту пору начинала привлекать всеобщее внимание во всех западных столицах. Они обрубали свои фамилии по образцу американских, преображаясь – чего сами часто не замечали – в героев шпионских романов или инопланетян из научной фантастики пятидесятых годов. Когда мы познакомились, я посоветовал было Алексу Бонду, он же Алексей Бондарченко, лучше офранцузить свою фамилию и представляться как Алексис Тоннелье, чем так ее калечить. Он на полном серьезе растолковал мне преимущества короткой и звучной фамилии в деловом мире… У меня складывалось впечатление, что я чем дальше, тем меньше понимаю Россию, которую видел теперь через всех этих Бондов, Кондратов, Федов…

Он ехал в Москву и, тронутый сентиментальной стороной моего поручения, согласился сделать крюк. Приехать в Саранзу, пройти по ее улицам, увидеть Шарлотту казалось мне куда невероятнее, чем слетать на другую планету. Алекс Бонд побывал там «от поезда до поезда», по его выражению. И, не догадываясь, что значила для меня Шарлотта, рассказывал по телефону, как будто делился впечатлениями об отпуске:

– Нет, ну и дыра же эта Саранза! Благодаря вам я ознакомился с российской глубинкой, ха-ха! И все эти улицы, как они выходят прямо в степь! И эта степь, и конца ей нет… А ваша бабушка вполне здорова, можете не волноваться. Да-да, она еще молодцом. Когда я заходил, ее не было дома. Соседка сказала, что она на собраний. Жильцы их дома организовали комитет поддержки или что-то такое, чтобы спасти огромную избу в их дворе – ей двести лет, – которую собираются сносить. И, значит, ваша бабушка… Нет, я ее не видел, я же заскочил от поезда до поезда, а вечером непременно надо было в Москву. Но я оставил записку… Вы можете к ней съездить. Теперь всех пускают. Железный занавес, ха-ха, превратился, как говорится, в решето…

У меня только и было, что мои документы политического беженца плюс право въезда «во все страны, кроме СССР». На следующий день после разговора с «новым русским» я пошел в полицейскую префектуру узнать все формальности, требующиеся для натурализации. Я старался заглушить в себе мысль, которая все время коварно возвращалась: «Отныне мне придется вступить в невидимую гонку против часовой стрелки. Шарлотта в таком возрасте, когда каждый год, каждый месяц может стать последним».

Именно по этой причине я не хотел ни писать, ни звонить. Я суеверно боялся несколькими затасканными словами все испортить. Мне надо было побыстрее выправить французский паспорт, поехать в Саранзу, говорить с Шарлоттой несколько вечеров напролет, а потом привезти ее в Париж. Я видел осуществление всего этого с быстротой и простотой молнии. Потом внезапно картина затуманивалась, и я вновь увязал в липкой магме, сковывавшей мои движения, – во Времени. -

Анкета, которую меня попросили заполнить, успокаивала: никаких документов, которых нельзя было бы достать, никаких бюрократических каверз. Один только медосмотр оставил во мне тягостное впечатление. Занял он между тем всего пять минут и был, в сущности, достаточно поверхностным: состояние моего здоровья оказалось вполне совместимым с французским гражданством. Прослушав меня, врач велел наклониться, не сгибая колен, и коснуться пальцами пола. Я повиновался. Должно быть, мое чрезмерное усердие и вызвало ощущение неловкости. Врач как будто смутился и буркнул: «Спасибо, достаточно». Словно боялся, что в своем рвении я повторю поклон. Иногда хватает какой-то пустячной мелочи в нашем поведении, чтоб изменить смысл самой обыденной ситуации: два человека в тесном медицинском кабинете, в белом, слишком ярком свете; один вдруг сгибается пополам, касаясь пола почти у ног другого, и медлит разогнуться, словно ожидая, чтобы тот разрешил.

Выйдя на улицу, я вспомнил о лагерях, где посредством подобных тестов сортировали узников. Но это несоразмерное сопоставление не объясняло неприятного осадка.

Объяснялся же он поспешностью, с которой я исполнил команду. Я понял это, перечитывая свою анкету. Я увидел, что всюду присутствует это желание кого-то убедить. И хотя в анкете об этом не спрашивалось, я упомянул о своем отдаленно французском происхождении. Да, я ссылался на Шарлотту, словно хотел предупредить всякое возражение и заранее рассеять всякое сомнение. А теперь не мог отделаться от чувства, что в каком-то смысле ее предал.

Несколько месяцев надо было ждать. Мне сообщили срок. Он истекал в мае. И тотчас же эти весенние дни, пока еще такие нереальные, наполнились совершенно особым светом, вырвавшись из круга месяцев и образовав некую вселенную, живущую в своем собственном ритме, в своей собственной атмосфере.

Для меня это было время приготовлений, но главное – долгих безмолвных разговоров с Шарлоттой. Теперь я бродил по улицам с таким чувством, словно рассматриваю их ее глазами. Вижу так, как увидела бы она, пустынную набережную, где тополя под порывом ветра как будто шепотом передают друг другу срочное сообщение, ощущаю, как ощущала бы она, звонкую отдачу мостовой на маленькой старой площади, провинциальный покой которой посреди Парижа таил искушение простого счастья, безбурной жизни.

Я понял, что за все три года жизни во Франции мой замысел никогда не прекращал медленно и неприметно продвигаться. От того смутного видения женщины в черном, входящей пешком в пограничный городок, мечта моя двигалась к образу более реальному. Я представлял себе, как иду на вокзал встречать бабушку, как веду ее в отель, где она будет жить, пока гостит в Париже. Потом, когда миновал период самой острой нищеты, я стал рисовать себе жилье более удобное, чем номер в отеле, жилье, где Шарлотте будет лучше…

Может быть, благодаря этим мечтам я и смог вынести и нищету, и унижение, часто жестокое, которое всегда сопутствует первым шагам в том мире, где книга, этот самый уязвимый орган нашего существа, становится товаром. Товаром, продающимся с аукциона, выставленным напоказ на прилавках, выброшенным на рынок. Моя мечта была противоядием. А «Заметки» – убежищем.

За эти месяцы ожидания топография Парижа изменилась. Как на некоторых планах, где каждый округ имеет свой цвет, город в моих глазах окрашивался в различные тона, определявшиеся присутствием Шарлотты. Были улицы, солнечная тишина которых ранним утром хранила эхо ее голоса. Были террасы кафе, у которых я спохватывался, что она устала от долгой прогулки. Там фасад, там витраж, которые под ее взглядом подергивались легкой патиной воспоминаний.

Эта воображаемая топография оставляла немало белых пятен в цветной мозаике округов. Наши маршруты чисто импульсивно обходили бы стороной архитектурные дерзания последних лет. Слишком мало парижских дней было бы в запасе у Шарлотты. Мы бы не успели приручить взглядом все эти современные пирамиды, стеклянные башни и арки. Их силуэты цепенели в странном футуристическом «завтра», которое не должно было нарушить вечного «сегодня» наших прогулок.

Точно так же я не хотел, чтобы Шарлотта увидела квартал, где я жил… Алекс Бонд, придя ко мне туда, воскликнул со смехом: «Послушайте, люди добрые, какая же это Франция, это Африка!» И пустился в рассуждения, которые напомнили мне речи невесть скольких «новых русских». Все там было: и вырождение Запада, и близкий конец белой Европы, и нашествие новых варваров («включая нас, славян», – добавил он, чтобы соблюсти справедливость), и новый Магомет, который «сожжет дотла все их Бобуры», и новый Чингисхан, «который покончит с их демократическими реверансами». Вдохновляясь непрекращающимся шествием цветного люда мимо террасы кафе, где мы сидели,, он говорил, мешая апокалипсические пророчества с надеждами на возрождение Европы за счет притока молодой крови варваров, угрозу всеобщей межэтнической войны и веру в поголовное межрасовое скрещивание… Тема увлекала его. Он, должно быть, чувствовал себя то на стороне гибнущего Запада, поскольку кожа его была белой, а культура европейской, то на стороне новых гуннов. «Нет, что ни говорите, а все же слишком много этих метеков!» – заключил он свою речь, забыв, что всего минуту назад именно им вверял спасение старого континента…