С Сиднеем мы тоже потихоньку приближаемся к этим широтам. Ветер слабый, море спокойное. Но в тридцать пять лет покой – разве это не высшая ценность? Может быть, если взглянуть, например, на Эллен и Алана, которые разводятся: она – с энтузиазмом, он – с горечью и отвращением к себе; или на любящих супругов Франсуа и Люс, в чью семью вошло несчастье в виде крошечной опухоли в левой груди Люс. И, уж конечно, я скажу «да», подумав о том, какими неподъемными кандалами прикован теперь Гавейн к Мари-Жозе, убитой неизлечимым увечьем их сына.

Да, наверно, жизнь в добром согласии без неистовых страстей следует считать счастьем.

7

Диснейленд

Бывает, что для двоих проходят годы и годы, но эти двое не становятся друг другу чужими. Когда Гавейн и Жорж снова оказались наедине, им достаточно было одного взгляда, чтобы узнать – и из достоверного источника! – что эти три года, в которых было столько месяцев и недель, были для них просто долгим антрактом.

На этот раз он нарушил молчание первым. После особенно тяжелого лова, в проклятой Африке, где ему так не хватало родных корней, пронизывающего бретонского дождя, запаха его холодного океана, где он так стосковался по заботливым рукам, по теплому дому, который был бы по-настоящему его домом, вдруг нестерпимо захотелось поплакаться на одиночество. А с кем же поделиться, если накатила эта самая «хандра», которой он привык стыдиться, как не с той, что когда-то так хорошо умела его слушать?

Ему хватило двух страниц, чтобы рассказать, что дела идут не очень, но надо держаться, что улов нынешней зимой был неважный и что, чем надрываться, как каторжный, ради такой малости, уж лучше сидеть в своей деревне и растить картошку.

У Жорж тоже дела шли не очень – в сердечном плане, – и после нескольких писем в них снова проснулось желание увидеться, уснуть вместе, насытиться друг другом, пусть хоть за несколько дней.

Проблема состояла в том, что Гавейн не представлял, как выкроить из скудной выручки за зимний лов необходимую для поездки сумму. У Жорж в этом году кое-какие деньги были, но только после долгих уговоров он согласился взять у нее «взаймы» на билет до Ямайки, где их готова приютить Эллен Прайс. Он поставил условием, что будет возвращать ей долг частями каждый месяц, торжественно заявив, что ему невыносима мысль о том, чтобы жить «на содержании у женщины».

У Гавейна не было ни времени, ни фантазии, ни необходимых знакомств, чтобы осуществить подобный план, и Жорж сама занялась наладкой этого сложного механизма: предстояло устроить так, чтобы они прибыли – он из Африки, она из Монреаля, где читала курс лекций, – с интервалом всего в несколько часов в аэропорт Майами, место их встречи.

Жорж прилетела первой и, прохаживаясь перед застекленным коридором, откуда, если все пройдет как задумано, должен был появиться Гавейн, в очередной раз задавала себе вопрос, что же за сила движет ими обоими. «Между ног эта сила», – отвечала дуэнья. Несомненно. Но почему именно у этого человека? Такого добра хватает и в Африке, и в Европе, на любой вкус. Но по мере того, как проходили годы – Жорж вот-вот должно было исполниться тридцать восемь, – чем больше приобретала она опыта романов и романчиков, чем больше встречала мужских половых органов вкупе с их обладателями, чем ближе знакомилась с этими обладателями, самонадеянно полагавшими, что упомянутыми органами управляют, тем больше приходила она к убеждению, что ее отношения с Гавейном неповторимы. К тому же теперь она знала, что мужчина в постели далеко не всегда таков, как вне ее. Блещущий юмором интеллектуал может оказаться примитивным, как отбойный молоток, неотразимый соблазнитель – зацикленным на собственном пенисе, а в грубом мужлане скрывается порой непревзойденный искусник.

Вот этого-то искусника и ждала Жорж, чтобы вместе сесть в самолет до Кингстона, где они проведут десять дней в студии, которую предоставила" им Эллен. Подобно многим их коллегам из американских и канадских университетов, Эллен и Эл купили несколько лет назад гнездышко для отдыха в Монтего-Бич-Клаб в огромном «кондоминиуме» типа полулюкс с террасой, выходящей на не менее огромный пляж. «Это именно то, что тебе нужно, я уже пользовалась ею в аналогичной ситуации», – сказала Эллен, для которой нет большего счастья, чем посодействовать адюльтеру.

Но, увидев несколько часов спустя внушительный бетонный улей в бесконечном ряду точно таких же унылых зданий, Жорж запаниковала. Как они проживут здесь десять дней, не имея других занятий, кроме «я тебя пощекочу, ты меня погладишь»? Не пожалеет ли Гавейн о том, что залез в долги? Не разочаруют ли они друг друга? Должно же это когда-нибудь случиться. А в тридцать восемь лет начинаешь тревожиться, в порядке ли ты как женщина. Присматриваешься к «приятельницам», которые в двадцать звались «подругами», пытаешься выяснить, идешь ли ты в ногу с веком в плане секса, что сейчас любят мужчины и что делают женщины.

Одолеваемая этими ребяческими тревогами, Жорж впервые в жизни решилась пойти на порнографические фильмы; разумеется, не дома, во Франции, а в Монреале, где она один месяц в году читала курс лекций в университете Лаваля. Из кинотеатра она вышла совершенно убитая. На огромном экране, да еще среди хихикающих зрителей это однообразное копошение, больше всего напоминавшее прочистку дымохода, показалось ей жалким зрелищем, секс вообще – невыносимо смешным занятием. Наверно, таким, подумалось ей, он представляется в старости, которая для нее уже не за горами. Таким? Хотелось бы надеяться, иначе как смириться со старением?

Она была уже в том возрасте, когда долгое путешествие после месяца напряженной работы в непривычном климате женщину не украшает. В довершение всего в самолете, доставившем ее в Майами, она, листая журнал, наткнулась на длинную статью: автор наглядно доказывал, что женщины, как правило, низкого мнения о своих половых органах. Сорок процентов опрошенных определили их как «отвратительные». А у нее? Что скажет о них Гавейн? Да бывают ли они, в самом деле, по-настоящему привлекательными, симпатичными объективно, а не только в глазах милых влюбленных дурней? Жорж никогда не обольщалась насчет достоинств своей «штучки», как говорили квебекские подружки, и считала, что всякая любовь длится достаточно долго только потому, что мужчины к этой штучке как следует не присматриваются. А те, кто присматривался – авторы эротических романов, – лишь подтверждали ее худшие опасения и убивали в ней всякий эротизм. Даже ценимые ею писатели – да хотя бы Калаферт – в этом вопросе примкнули к гнусной когорте тех, чья единственная цель, похоже, заставить женщин смириться с тем, что между ног у них находится нечто омерзительное. Много ли радости от «дурацкой щели, опутанной щупальцами, утыканной мягкими присосками, ощетиненной множеством пупырышек… невидимых глазу резцов и клыков, студенистых, но остроконечных»? И как показать простачку, не читавшему этих творений, «овариальную прорву, заполнить которую не хватит никакого объема», «зияющую дыру, сочащуюся сукровицей помойную яму»?

Рядом с «алым факелом», «повелителем», «божественным тараном», описанным теми же авторами, остается только бежать на край света от стыда.

Боясь, как бы не рассмотрели ее мягкие присоски и студенистые клыки, Жорж всегда сдвигала ноги, как только взгляд мужчины задерживался на упомянутых органах. Конечно, над мужским хозяйством впору посмеяться: болтающийся хобот и два сморщенных, как будто старых от рождения, мешочка. Но этой сногсшибательной троице мужчины сумели набить цену и заставили ее уважать. А женщины – увы! Жорж так и не привыкла к этой медузе, живущей у нее между ног, к этим дряблым розоватым лепесткам, что претендуют на звание вместилища божественных восторгов. И ради них-то мужчина готов проделать путь в четыре тысячи километров? Это какое-то недоразумение.

Должно быть, и Гавейна посетила подобная мысль, с тревогой подумалось ей, потому что ни в самолете, ни в автобусе, ни в квартире, где они уже устраиваются, он даже не попытался обнять ее. Они говорят о всякой всячине, распаковывают чемоданы, чтобы чем-то занять руки, потом он, оттягивая решающий момент, предлагает поплавать перед ужином.