– Я делаю успехи, вот увидишь.
Перед тем как выйти, он торжественно извлекает из дорожной сумки объемистый сверток.
– Вот, посмотри-ка, это я для тебя выбирал. Ты уж извини, не во что было красиво запаковать.
Эти его свертки из коричневой бумаги она всегда разворачивает с трепетом; видно, ей не хватает душевной доброты, и лицо у нее всякий раз невольно вытягивается от находок ее альбатроса. Сегодняшний подарок – самый ужасный из всей коллекции, в которой уже достаточно редкостных экземпляров. Она прикусывает губу, чтобы не вскрикнуть при виде закатного неба из перламутровых ракушек, пальм из крашеных кораллов и негритянок в фосфоресцирующих юбочках. Мало того – прикрепленная сзади электрическая лампочка подсвечивает заходящее солнце. Пресвятая Дева, надо же такое выискать! Слава Богу, Гавейн никогда не придет к ней домой и не узнает, что его картина заняла место в музее безобразий, в углу платяного шкафа, где уже покоятся вырезанная из кокосового ореха танцовщица, его первый подарок, сумочка с подкладкой из ярко-оранжевого искусственного атласа, круглая марокканская подушка, на которой вышиты их знаки зодиака – Водолей и Овен.
Она целует его, чтобы не показаться невежливой и чтобы он не заметил, как она содрогнулась от стыда при одной мысли, что Сидней может найти в ее чемодане это кошмарное произведение искусства.
А Гавейн смотрит на свой подарок с умилением, потом аккуратно заворачивает его, убирает в шкаф в стиле Людовика XV из пластика под дерево и запирает его на ключ, на всякий случай… Жорж опускает штору из разноцветных пластмассовых пластинок; потом они, согласно настоятельным рекомендациям, вывешенным на каждой двери, трижды поворачивают ключ, закрывая свое любовное гнездышко № 1718. Видел бы ее Сидней в этой до смешного функциональной обстановке, рядом с мужчиной, настроенным не самым решительным образом, на него напал бы неудержимый хохот, как всегда, когда он видит своего ближнего в комическом свете. Он редко смеется безобидно.
Ласковое, теплое тропическое море начинает понемногу смывать с них миазмы слишком долгого путешествия и слишком продолжительной разлуки. Сброшены зимние одежды, их тела – как знакомые вехи. Но они еще чувствуют себя чужими. В этот первый вечер решено поужинать в ресторане. Столики над самой водой, негромкая музыка, обслуживание на высоте; и не беда, что вино на Ямайке отвратительное, а местным лангустам далеко до бретонских и даже до зеленых мавританских. Они играют в двух курортников, случайно познакомившихся в самолете.
– Вы любите море?
– Да чего там… как-то никогда не задумывался. Выбора-то нет, знаете ли: я моряк!
Как же должен быть красив попутчик, изъясняющийся таким языком, чтобы Жорж захотелось уложить его в свою постель! Но он и в самом деле красив – это красота любовника, красота, какой не встретишь в университетах; он красив, как труженик моря Виктора Гюго.
– А что вы собираетесь делать на Ямайке, если не секрет?
– Вот уж чего не знаю! Я, понимаете, только прилетел.
– И ни с кем здесь не знакомы? Как обидно, такой интересный мужчина! Я могла бы познакомить вас с подругой…
Гавейн просто теряет дар речи. Он вообще не умеет играть, говорит всегда всерьез, и от комплиментов ему всегда неловко, если они сказаны не в постели.
Оркестр очень вовремя приходит им на помощь, и они в числе других парочек направляются к танцевальному кругу. Музыканты играют местные мелодии, приправляя их американским соусом, чтобы не отпугнуть клиентуру: музыка в наши дни приобрела политическое звучание. На Жорж открытая черная блузка, глубокий вырез отделан кружевом. Она никогда не носила ни черного, ни кружев – но разве она когда-нибудь ужинала на Ямайке с бретонским моряком? Кружева отдают площадью Пигаль, но на сегодняшний вечер это то, что нужно. Они так давно не бывали наедине, что забыли, на каком языке разговаривать. Это глупо и в то же время возбуждает.
Потом они медленно идут вдоль моря к своей «башне». Магазины закрыты, витрины супермаркетов погашены, а море мерцает слабым светом – просто так, для удовольствия. Они постепенно привыкают друг к другу.
– Я живу здесь, на семнадцатом этаже, – говорит Жорж. – Зайдете что-нибудь выпить?
Оба смотрят на гигантский улей: в каждой ячейке по парочке, все, разумеется, законные – здесь американский анклав… На каждой террасе можно расслышать позвякиванье льдинок в бокалах с ромовым пуншем – в нем черпают стареющие самцы пыл и вдохновение, которых ждут от них их безукоризненные самки, свежезавитые и благоухающие дезодорантом.
В лифте Гавейн становится наконец грубым. С бесстрастным, ничего не выражающим лицом он прижимается к бедру Жорж твердым бугорком, вздувшимся под брюками. Жорж опускает руку, и та как бы невзначай натыкается на выпуклость. «Привет», – говорит восставшая плоть. «Рада снова встретиться с вами», – отвечает рука. Их тела всегда находили общий язык. Почему они не начали с этого? Две другие парочки в лифте ничего не заметили. Под назойливую музыку все расходятся по своим ячейкам, спешат к восторгам, которые обиняками обещают развешанные в кабине лифта афиши: «Отдыхайте, наслаждаясь пьянящими ароматами тропического острова… Вольная жизнь дикарей со всеми современными удобствами».
Они стоят вдвоем, облокотясь на перила террасы, и вдыхают пьянящие ароматы, глядя, как и полторы тысячи пар других глаз, на опустевший наконец пляж, где несколько негров в оранжевых форменных куртках собирают пластиковые пакеты, бутылки из-под пива и тюбики из-под крема для загара. Каждый отведывает свой кусочек дикарского счастья.
Жорж предвкушает совсем новое, даже извращенное удовольствие от этих поставленных на коммерческую ногу каникул, каких у нее никогда не было. Она заранее смакует их грубоватую прелесть, вспоминая для контраста экскурсии, которые устраивала для Сиднея, – в не слишком комфортабельных автобусах они отправлялись в Берри в компании «Друзей Жорж Санд» или к «Сокровищнице Брюгге» под предводительством м-ль Паннесон, экскурсовода из Лувра: отправление от площади Согласия каждое воскресенье в 6 часов утра. Ничто не омрачит безоблачного счастья, которое нарастает в ней, потому что все здесь просто до смешного ему благоприятствует. А в настоящей жизни все всегда так нескладно.
Не успев войти, Гавейн впивается губами в ее декольте. Наверно, черные кружева оказали свое действие. Его палец ныряет под бретельку бюстгальтера, спускается к груди – маневр коварный, он-то знает ее слабое место, но она сдерживает себя. Раздеться сразу – это против правил игры. У них впереди десять дней, чтобы вести себя по-скотски, и, в конце концов, они ждали друг друга всего лишь каких-то три года! Сегодня они будут Милым Другом и Лилией Долины – так решила Жорж про себя.
– Что вам предложить? – спрашивает она.
– Вас… а-ля канапе.
– Нет, это уж слишком! – вопит дуэнья. Такая реплика не прошла бы даже в водевиле Камолетти. – За это я его и люблю, отвечает Жорж. С другими я не могу так играть. И вообще, оставь меня в покое, слышишь? – А эта гостиная, ты посмотри только, не унимается дуэнья. Декорация из Голливуда, серия Б, сцена обольщения: пастух и графиня. – Здесь могла бы назвать его ковбоем, огрызается Жорж. – Какая разница, пожимает плечами дуэнья. Как ни назови, но сцена уже сыграна, если зрение меня не обманывает: у твоего пастуха встал, как у жеребца. Или здесь следовало сказать: у негритоса? Не пройдет и пяти минут, как вам вставят, дорогая моя.
– Зачем тебе одна грудь, когда у меня есть две? – жеманничает Жорж, глухая к ее сарказмам, в то время как Лозерек одной рукой ласкает под тонкой тканью самое чувствительное местечко, а другой торопливо расстегивает ее бюстгальтер.
– На кой ты это носишь, у тебя же такая грудь?
– Чтобы ты раздевал меня подольше, – выдыхает она.
Она уже погасила красный фонарик над террасой и расстегнула джинсы своего случайного знакомого по самолету. Его бедра так хороши, что даже со спущенными штанами он не выглядит смешным. Он так загорел с тех пор, как работает в Южной Атлантике… И эта нежная, как у ребенка, кожа, просвечивающая между густыми зарослями на груди… Какая там лилия долины – медуза, медуза колышется под волнами. Покажи мне, как ты умеешь любить, прекрасный чужак, я совсем забыла, как это делается.