— Неси, — разрешил тот, почёсывая за ушами фыркающую кошку, — мне нравится.

— Я хотела сказать, — поправилась Ворона, искрящимся взглядом окидывая адский зверинец, — что они — не программы, а… художественные произведения. Ты прямо новое искусство изобрёл.

Лаунхоффер пожал плечами и улыбнулся, глядя на неё с нескрываемым удовольствием.

— Ну что ты, что ты, — добродушно проворчала Алиса, глядя на впавшего в отчаяние добермана. — Иди ко мне, а? Не обижайся, я же ничего плохого…

Тот вмиг, изогнувшись, вскочил на лапы, в один прыжок оказался рядом с ней и потянул морду к тонким розовым пальцам. Ворона потрепала торчащие уши; хвост пса ходил туда-сюда с необыкновенной скоростью. Алиса рассеянно улыбнулась, а потом лицо её переменилось внезапно, в глазах запрыгали огоньки: ей пришла какая-то мысль.

— Эрик, — озорно спросила она, наклонившись вперёд, — а ты можешь сделать… для меня… дракончика?

— Я для тебя всё могу, — ответил он чуть серьёзнее, чем следовало бы здесь, в пересмешливом, ни к чему не обязывающем разговоре — и собеседница озадаченно заморгала, тряхнула волосами в немом вопросе. Точно зачарованная, она следила за тем, как Лаунхоффер нарочито медленно снимает часы, поддёргивает рукав, открывая широкое запястье, поросшее сухим волосом, и с хрустом разминает пальцы. Одна из немногих, кто способен был увидеть происходящее, Ворона видела, и бесцветные глаза её делались всё шире и шире.

— А-ах!.. — восторженно, с замиранием сердца выдохнула она, когда Эрик, по-прежнему улыбаясь, резко отвёл руку в сторону.

«А я бы не прочь побыть на месте собаки Ящера», — ёрнически подумал Даниль; потом ему пришло в голову, что Ящер, пожалуй, и сам не прочь сейчас побыть на месте своей собаки.

Потом он страшно смутился и испугался. Попадая куда-то через совмещение точек, физически невозможно предупредить о своём появлении, поначалу и Сергиевский, и Аня выходили с той стороны двери, намеренные честно стучать — но скоро Эрику Юрьевичу это надоело, и он велел аспирантам являться прямо в лабораторию, дабы не терять времени на глупые церемонии. Прежде Даниль никогда не заставал его врасплох, за чем-нибудь… настолько личным.

— Здрассте… — ошалело выдохнул он, не в силах решить — то ли переместиться за дверь, то ли сделать вид, что ничего особенного не случилось.

Ящер опустил руку на подлокотник кресла, перевёл на Даниля горящий мрачным пламенем взор, и аспирант почувствовал себя ужином.

Пёс Лаунхоффера осторожно убрал башку из-под вороньей руки, нырнул под стол и там сгинул как призрак, кошка последовала за ним, а ворон, захлопав крыльями, растворился где-то под потолком. Алиса Викторовна спрыгнула со стола, озираясь почти испуганно, и пролепетала:

— Здравствуй, Данечка.

«Надо же, — глупо подумал аспирант, — и когда цветы вырасти успели? А, да, это он для Вороны…» Цветы на стенах и потолке лаборатории медленно гасли, плети плюща растворялись, становясь тенями.

— Вот беда-то, — виновато покачала головой Воронецкая. — Пришла и забыла, зачем пришла, а ведь дело какое-то было… ладно, я тогда пойду, вспоминать буду.

Эрдманн, явившаяся следом за Сергиевским, конечно, увидела шлейф ауры, который Алиса забыла за собой стереть; лицо её стало предельно спокойным и безразличным.

Шаман ждал Сергиевского на перроне.

Он был тихий, неприметный парень с мышиного цвета волосами и типично славянским, нерезко прочерченным лицом; где-нибудь в провинции таких нашлось бы двенадцать на дюжину, в столице — поменьше, но и здесь шаман выглядел обычнейшим из обычных. Ксе едва поднял на Даниля глаза, вновь уставился на собственные ботинки и сказал:

— Если вы не против, мы с вами до Волоколамска на электричке поедем. Там живут стфари.

Говорил он без спешки, и Даниль только задним числом понял, что перебил его, возразив:

— Мне не нужны стфари как таковые, мне нужна конкретная территория.

Ксе терпеливо кивнул.

— Мои знакомые, стфари, собираются ехать туда и готовы нас подвезти. На машине получится удобнее и быстрее.

— А, — сказал аспирант. — Конечно.

В эту минуту он как никогда искренне посочувствовал Аннаэр, мучившейся из-за матери. Удобнее и быстрее всего было бы просто сигануть к этим тверским колхозам через совмещение точек; по-детски обидно становилось от мысли, что и тихого шамана, и неожиданно обнаружившихся его приятелей-стфари Даниль с лёгкостью мог прихватить с собой, хоть вместе с машиной, и — не мог. Сергиевский не знал, кто и зачем изобрёл негласный закон, но даже Лаунхоффер летал на конференции самолётами; впрочем, ему-то в бизнес-классе, наверно, никто не мешал работать. «Мало ли вещей, которые может делать один из десяти тысяч? — уныло подумал аспирант. — Чего скрывать-то? Ладно, будем считать, что это новые впечатления, экстрим такой». Он окинул взглядом металлические крыши, ряды рельс, зелёные тулова электричек, толпу людей, одетых бедно и неряшливо — направление было дачное, большая их часть ехала копаться в земле…

Подошёл поезд.

Лесная осень летела за окнами. Глаз нельзя было оторвать от мутного заплёванного стекла, за которым светились шафранная желтизна и алый коралл; гасла светлая зелень листвы, за ней проступали еловый холод и скупая чернь обнажившихся веток. Чаща наплывала, почти задевая быстрый вагон, отступала, раскидываясь убранным полем с гребешками леса вдали, близилась снова. Тонущие в кустарнике полустанки, дряхлые деревеньки и новенькие посёлки, горящие краснотой кирпича, фонари переездов и многоэтажки, точно ракеты, взлетающие из леса, высокие мосты над обмелевшими реками… Даниль даже в городе нечасто выбирался на прогулку, слишком пристрастившись к перемещениям через тонкий план; летом в южные города и то он ходил через точки — в курортной сутолоке всё равно никто не следил, каким именно образом добрался к морю очередной отдыхающий. Когда-то прежде он уже садился на поезд, но было это в незапамятной древности, в раннем детстве, и помнились из тех времён только подвыпивший отец, обозлённая мать и курица, завёрнутая в фольгу.

Даниль забыл, что такое дорога.

Она явилась и взяла его в плен.

Сергиевский и взгляда не кинул на дремавшего рядом Ксе — жадно, как ребёнок, он всматривался в заоконный пейзаж. Уже и дощатые сиденья казались удобными, и не раздражали дачники в раритетных штанах с оттянутыми коленками, и саженцы их, лопаты и грабли стали милы и смешны. Внезапным озарением Даниль понял, чего был лишён: один из десяти тысяч, он не знал этого странного состояния, пребывания между двумя точками, не здесь и не там, когда изменяется восприятие времени, и отступают тяжёлые мысли, не поспевающие за ходом электропоезда.

— Нам выходить, — это было единственное, что Ксе сказал за время пути. Даниль с сожалением поднялся, последний раз глянул на мир сквозь немытое стекло и помял ладонью затёкшую шею.

Холодный ветер, пахнущий мазутом и опавшей листвой, умыл его на платформе; метрах в двухстах поднимался старый вокзал, вперёд и назад уходили бесконечные рельсы, а всё остальное было — листва и ветви.

Ксе звонил своим стфари, а Даниль озирался, запрокинув голову, и думал, что вид у него, должно быть, преглупый, но ему это даже нравится.

— Пойдёмте, — донёсся глуховатый голос шамана. Сергиевский шагнул, не глядя; интуиция подсказала ему направление, а вслед за этим тотчас бросилось в глаза, что Ксе смотрит на старенькую синюю «Ниву», припаркованную под раскидистым деревом. «Ох и развалюха…» — лениво определил аспирант; громадные не по-городски деревья, почти укрывшие привокзальную площадь, всё ещё представлялись ему интересней людей… Даниль вернулся к реальности как раз тогда, когда она вознамерилась подкинуть ему сюрприз.

Рядом с машиной стояли два бога.

— Твою мать! — прошипел Ксе, быстрым шагом направляясь к ним.

«Опаньки, — только и подумал Сергиевский. — А парень-то непрост…»