Казалось, уж не моросят ли тихо-тихо осенние дожди, вечер сделался как-то особенно печальным, когда вдруг что-то с грохотом хлынуло; в писчебумажной лавке не ждали случайных посетителей, хозяйка еще с вечера заперла двери; Мидори с Сё-той и несколькими детишками вместе играли в детскую игру - в ракушки кисяго; вдруг Мидори прислушалась: «Неужто какой-то поздний покупатель пожаловал - слышите шаги по мосткам?» - «Да нет, что-то я ничего не слышу, - отозвался Сёта, прекратив считать ракушки, - но я буду рад всякому гостю»; шаги замерли, похоже, - только шаги и были слышны - и остановились; воцарилась тишина: ни звука, ни слова.

Сёта открыл дверь и переступил порог; он видел прохожего в тени широкого свеса крыши, тот удалялся прочь от входа в лавку; «Эй, кто вы, кто? Может, зайдете? - крикнул мальчик и, сунув ноги в деревянные сандалии Мидори, выскочил было под дождь, бежать за ним, но тотчас замер: - И звать не стоит, все равно не пойдет, это же он» - и провел ладонью по голове, мол, обритый.

«Это что, Нобу? - спросила Мидори. - Мерзкий монашек, небось, заявился кисточку купить или еще что, услышал наши голоса, постоял, послушал и ходу домой, вот дурацкий нрав! точно старый старик, криводушный, перезрелое зерно, заика, беззубый, до чего же противный! попробовал бы войти - уж я бы над ним поизмывалась! Жаль, сбежал... Отдай-ка мои сандалии, пойду сама гляну», - она высунулась на улицу, дождевые капли с широкого свеса крыши упали ей на челку - <<Фу, как противно!» - она встряхнула головой; впереди, домов за пять-шесть, в свете газового фонаря виднелась спина Нобу, он двигался как-то неуверенно, немного опустив голову и упрятав плечи под зонтиком из Дайкокуя; долго, бесконечно долго, словно провожая, смотрела Мидори ему вслед; «Что это с тобой?» - спросил Сёта, заподозривший неладное, и похлопал ее по спине.

«Ничего», - отозвалась она равнодушно; они вернулись в лавку и принялись пересчитывать ракушки35 ; «У-у, терпеть не могу этого монашка, даже сойтись в драке лицом к лицу не умеет, знай себе корчит постную рожу да посмеивается в кулак, сидя взаперти, - такой уж характер, до чего же это мерзко! Не зря моя мать говорит, мол, у хорошего человека и душа нараспашку, что правда, то правда, а этот Нобу, черная душонка, все посмеивается в кулак, - скажи, Сёта!» - она говорила решительно, ни одного доброго слова у нее для Нобу не было; «Нет-нет, этот из храма Рюгэдзи хоть что-то смыслит, а Тёкити - тот и вовсе дурак дураком!» - «Ну, нахал, прямо как взрослый рассуждает! Умен ты не по годам, Сёта, даже смешно слушать тебя, шутника!» - Мидори легонько потрепала мальчика по щеке и рассмеялась, глядя на его серьезную физиономию: «Вырасту, совсем буду большой». - «А что, вот облачусь в кимоно с квадратными рукавами, точно у хозяина лавки Кабата, бабушка купит мне золотые часы, надену кольцо, начну курить папиросы, обувку подберу получше - я предпочитаю кожаные гэта деревянным, - на трехслойной подошве из кожи и с атласно-узорчатыми завязками - то-то будет подходяще!» - заявил Сёта, а Мидори залилась мелким рассыпчатым смехом: «Уж мы, небось, посмеемся над этаким крохой в кимоно с квадратными рукавами и в гэта на кожаной подошве - ни дать ни взять возомнивший о себе пузырек из-под глазных капель!» - она явно дурачилась; «Ладно-ладно, мне еще расти да расти, как-нибудь вырасту!» - «Когда это еще будет... а то смотри, мышонок на потолке очень самому себе высоким кажется», - Мидори показала пальчиком, и все, даже хозяйка лавки, расхохотались.

Только Сёта сохранял серьезность, его глаза мерцали: «Тебе бы только шутки шутить, Мидори, но каждый человек, кого ни возьми, обязательно вырастет, что тут смешного! Женюсь на красотке и пойду с ней гулять, мне самые красивые барышни нравятся, я уж не польщусь на кого-нибудь вроде Офуку из лавки соленого печенья с ее изрытым оспой лицом или на какую девицу с чересчур выпуклым лбом из дровяной лавки, - таких и на порог не пущу, не потерплю я оспенных да чесоточных...» - «Ну, спасибо, Сё, смилостивился, зашел ко мне в лавку, не побрезговал, а лицо-то у бабушки все в оспинах», - прыснула хозяйка. - «Ты пожилая, - нашелся Сёта, - таким уже все все равно, а я про молоденьких говорю». - «Сильно ошибаешься!» - заявила хозяйка и смеха ради принялась кокетливо подступать к ребенку.

«В нашем квартале много хорошеньких - возьми хоть Ороку-цветочницу или Кии, что торгует фруктами, - но кто-кто еще, кто самая красивая, а? Не она ли сидит рядом с тобой, уважаемый Сёта? Неужто это глазастая Ороку? А, может, певунья Кии?» - дразнила она мальчика; Сёта покраснел: «При чем тут эти Ороку, Кии, что в них такого?» - он отодвинулся от висячей лампы в тень, поближе к стене; «А-а, значит, это наша Мидори, так ты считаешь?» - она явно угадала, - «Да откуда мне знать... я, не знаю я ничего такого...» - отвернувшись к стене, он принялся постукивать пальцами по туго натянутой бумаге и тихонько напевать: «Вертись, вертись, водяное колесо...»; Мидори собирала ракушки, еще раз все сначала; за весь разговор она и не покраснела.

Отправляясь в Тамати, Нобу всегда выбирал короткий путь по внутренней стороне водного рва, хотя вполне мог бы этого не делать; его влекли никудышные решетчатые ворота, низкая кустарниковая изгородь хаги36 вокруг каменного фонаря, веранда с поднятыми бамбуковыми занавесками, один вид которых навевал грустные воспоминания и чудилось, будто за раздвижными сёдзи со стеклянными вставками сама вдова Адзэти37 из старинной «Повести о Гэндзи» перебирает свои четки, является юная фрейлина Мурасаки с высоко забранными подстриженными волосами... - то был дом, которым владел хозяин Дайкокуя.

Вчера и сегодня небо сыпало дождем; длинное нижнее кимоно, о котором просила живущая в Тамати сестра, было готово, мать беспокоилась доставить его поскорее: «Не возьмешься ли занести перед школой, Охана, небось, ждет не дожет-ся», - он как добропорядочный сын не мог сказать «нет» и со словами «хорошо, хорошо» взял под мышку убористый сверток, с помощью тесьмы мышиного цвета из ткани кокура38 плотно обул крепкие деревянные гэта на широких, точно зубы, поперечинах и, прикрывшись от дождя зонтом, вышел из дому.