Голос, возглашающий начальные строки сутры Буссэцу Амида «Слышал я, так говорят...» должен, как ветром в соснах, от пыли мирской очистить людские сердца; в кухне на задах храма курится дымок над жаровней с рыбой30 , на яйцевидных камнях могил сушатся детские пеленки - хотя это и не запрещается уставом их веры, понимали сведущие в законах и те, кто с желаниями священников не считался: как и рыбой, пронзительно попахивало здесь мирским; и вправду прекрасно круглился толстенный живот настоятеля храма Рюгэдзи, и столь же толст был его кошель; он лоснился довольством, цвел, не нуждаясь в чужих похвалах; то не была розовость сакуры или алость цветов персика - сплошь без пятнышка красноватой медью отливал он весь от свежебритой головы до основания шеи; от чистого сердца так громыхал он смехом, вздымая черные с проседью брови, что рождалось опасение, не рухнет ли в испуге со своего постамента Будда Нёрай в главном храмовом зале; жена священника, сейчас она довольно молода, едва за сорок, и привлекательна, белокожая, она повязывает голову повязкой-полотенцем, волосы скрепляет на затылке в маленький пучок круглыми гребешками; с прихожанами всегда приветлива, даже известная своим злоречием хозяйка цветочной лавки возле ворот храма расположена к ней и старается попридержать свой острый язык, а все потому, что ей нередко перепадало то поношенное кимоно, то еда со священче-ского стола; когда-то одинокая, рано лишившаяся хорошего мужа из семьи прихожан храма, она, не зная, куда после смерти мужа податься, нанялась так вот обшивать послушников и священников, за прокорм стирала, готовила овощи, никакого дела не чуралась, потом стала кладбищенской уборщицей в помощь мужчинам; почтенный главный священник проникся к ней состраданием, но и собственную выгоду знал, она же, смущаясь разницы в годах - двадцать лет! - все-таки от полной безысходности решила не думать о том, что кто-то на нее косо взглянет, в конце концов, место - хорошее, вполне можно беспечально дожить до могилы; никто особенно и не попрекнул ее - хоть и стыдиться было чего, но люди поняли, что женщина она недурная. Она уже носила Хану, свою первицу, когда один из прихожан, некто из Сака-мото, торговавший маслом и известный своей благочестивой добротой, взялся выступить сватом - этот чудак и сладил дело по всей форме, так что у второго ребенка, Нобу, уже был отец; из двоих детей мальчик то увлекался Законом Будды Нё-рай, то дни напролет проводил одинокий у себя в комнате, хмурый от дурного настроения; старшую Охану - чудесное дитя с прозрачной кожей, с очаровательным двойным подбородочком - нельзя было назвать красавицей, но знатоки знали ей цену; впрочем, все было непросто: обидно упустить новенькую да свеженькую, не пополнить ею сонм служительниц древнейшего ремесла, но и прямиком отправить девочку из храма в веселый квартал, чтобы она, как говорится, «кимоно слева отпахивала»31 , - тоже страшно, есть ведь, толкуют, иной неведомый людям мир, где сам Будда играет на сямисэне; устроили ее, в конце концов, наилучшим образом в лавке чайного домика на дороге Тама-ти - посадили за низкий, обставленный низкой решеткой прилавок, и она свою прелесть присовокупила к торговле: юнцы, которых вовсе не волновали весы и счеты, толпились в лавке без всякого дела до глубокого вечера, да и прочие посетители не переводились аж до полуночи; отец-настоятель всегда был занят - собирал себе долги, присматривал за лавкой, служил заупокойные службы, ежемесячно произносил проповеди, чередуя их с бухгалтерским учетом; когда плоть его утомлялась, он стелил вечерами на веранде цветастую циновку, разоблачившись до пояса, ложился на нее, обмахивался веером, наполнял до краев глубокую чашу крепкой водкой авамори, посылал в большую лавку Мусасия, что в приречном квартале, за жареными угрями - очень уж он рыбу жаловал; бегать за рыбой входило в обязанности Нобу, от омерзения его прямо до костей пробирало, по дороге он стеснялся глаза поднять32 , если из писчебумажной лавки через улицу наискосок доносились детские голоса, бессердечно притворялся слепым; дойдя до торговавшей угрями лавки, сначала миновал ворота с независимым видом, ему казалось, вся улица со всех четырех сторон уставилась на него, и сердце сжималось, потом он неловко пятился и юркал в дверь - «кроме тебя некому!» - и надеялся, что уж ему-то есть эту рыбу не придется. Папаша-священник, человек редкой души, хотя и слыл в народе малость прижимистым, что, впрочем, его нимало не трогало, всякую свободную минуту - таков уж характер! - отдавал приработку: изготавливал, к примеру, благовещие грабельки «медвежья лапа», а в ноябрьский день Петуха и вовсе, что называется, без спору, без драки открыл на свободном месте перед воротами храма лавку декоративных шпилек кандзаси, усадил за прилавок, повязав ей голову полотенцем, собственную жену, причем свои торговые планы он расчел надолго; хозяйка поначалу робела, но он-то расспросил других любителей-сидельцев по лавкам об их обильной прибыли на ручном промысле; днем жена все-таки стеснялась торговать, покуда хозяйка бродила неузнанная в людской толчее, ей помогала та самая цветочница, зато вечером смелела и сама устраивалась за прилавком у всех на виду, громко зазывала покупателей - тяга к наживе превозмогла робкую застенчивость, - она ни о чем не задумывалась, и то и дело слышалось громогласное: «Уступлю подешевле!» вослед покупателям; многие совершенно теряли голову от этих воплей, в людских волнах у них темнело в глазах, и они сдавались, и у самых храмовых ворот начисто забывали, что пришли сюда молиться о будущей жизни; матушка-торговка научилась ловко перекладывать товар, будто бы снижая цену: «А ну, три штуки за семьдесят пять сэнов!» - но продавала пять и оказывалась с барышом; прямо сказать, не было такого способа легко и быстро нажиться, как говорится, «в ночной тьме», которым не пользовались бы священник с женой; Нобу с болью в сердце наблюдал за происходящим; попечители храма ни о чем таком и не слыхали; зато окрестные жители без устали обмысливали редкостный факт; в детской компании бродил слух, будто и сам храм Рюгэдзи превращен в шпилечную лавку; Нобу, стесняясь пересудов, что, мол, мать его бросилась в торговлю и точно ума лишилась, подступался к отцу, не закрыть ли дело, раз так, но тот в ответ только гоготал: «Молчи-молчи! Что.ты несешь? Никакой от тебя поддержки» - так и тянулось: утром - молитвы Будде, вечером - приход-расход, жгучий стыд, когда отец, сияющий от возбуждения, берется за счеты, - зачем этой голове постриг?