Эрра терял остатки терпения. Но, вот диво, в нем не закипала ярость, вовсе нет. Он чувствовал себя как-то странно. Беспомощным настолько, что у него опускались руки. И, все же, он решил попытаться еще раз, втолковать своей маленькой собеседнице то, что знает все мироздание.

— Я… Следи за моей рукой, маленькая, — Губитель положил ладонь себе на грудь. — Я… Это понятно? — заметив ее кивок, он продолжал. — Я — бог. Ты, — он указал рукой на нее, — смертная. Теперь ясно?

Она мотнула головой, при этом ее личико стало таким забавным: на губах — улыбка, в глазах — соединенные воедино веселость, грусть, удивление, чувство вины и безразличие.

— Это ведь не имя? — глядя на него, прошептала она.

— О-х, — Эрра тяжело вздохнул. Он и представить себе не мог, что будет так трудно объяснить то, что не требует никаких объяснений. И, в то же время, непонятливость малышки не раздражала его. Наоборот. Разговор с ней принес ему такое облегчение, которого он не испытывал никогда раньше. Ему даже пришла в голову удивительная мысль: вот бы забыть обо всем, стать таким же, как эта крошка, не отягощенным воспоминаниям о прошлом, словами, образами, которые несли бы боль и сомнение. Глядя ее глазами на мир, все выглядело бы легко и беззаботно.

Он присел рядом с ней на корточки, взял маленькие, чуть волглые ладони, протянутые девочкой с данной лишь ей доверчивостью тому, которого во всем мироздании называли не иначе как Губителем. Она беззаботно заглянула в глаза, прежде метавшие молнии, но теперь смотревшие с заботой, даже добротой.

— Ты ведь не сердишься на меня, Эрра? — спросила Мати.

— Конечно, нет, милая, — как он мог на нее сердиться? Ведь она не виновата ни в чем, этот крохотный солнечный лучик, видевший в нем лишь его. Не бога, не злодея-повелителя демонов, просто его, собеседника, единственного друга в это мгновение вечности.

— Знаешь, — когда он заговорил вновь, даже его голос стал звучать иначе — мягче, теплее. — Ты вдруг напомнила мне одну… одно создание, которое мне безгранично дорого.

— Да? — эти веселые огоньки, что горели в глазах девочки… Они мерцали, кружились, весело играли, увлекая всех, кто видел их, в свой беззаботный танец. — А у меня тоже есть такое существо… Это… Ее зовут… — она мотнула головой. — Не помню. Не важно. Главное, она всегда рядом со мной. Вот здесь, — она коснулась рукой груди в том месте, где билось сердце. — Только я не похожа на нее, — девочка весело прыснула. — Я это точно знаю. Она такая… Знаешь, она вся золотая, как солнце, и пушистая…И очень сильная. Она защищает меня от всех плохих…

— И от меня? — вдруг сорвалось у него с губ.

— Нет! — она беззаботно рассеялась, глядя на собеседника, показавшегося ей таким забавным. Почему кто-то должен защищать ее от него? Ведь он же не плохой, наоборот, такой добрый, терпеливый. Не ругается на нее, а слушает. И даже не обижается на вопросы, на то, что она все забывает. — А кого я напомнила тебе?

— Ее зовут… — в первое мгновение он засомневался, стоит ли называть посвященной имя ее богини? Что, если это заставит смертную вспомнить все? "Ну и пусть, — странно, но в этот миг его планы, заботы казались ему совершенно неважными… Зачем ему это? Все подождет. Нет, он не променяет эти несколько мгновений покоя даже на все мироздание. — Пусть", — и он продолжал. — Ее зовут Айя. Она — богиня снегов…

— Айя… — повторила девочка. На ее личико на мгновение набежала тень раздумий. — Красивое имя, — спустя какое-то время проговорила она. — Айя… Наверное, она и сама очень красивая…

— Да, — Нергалу было легко с этим согласиться. — Она очень красива. Как никто другой.

— Значит, я тоже красивая? — она смотрела на него с ясно читавшимся в глазах вопросом, и, в то же время, чуть наклонив голову, весело улыбаясь, словно играя.

— Да, крошка, — кивнул он, — ты тоже красивая.

Нергал, выпустив ставшие вдруг совсем холодными руки маленькой смертной, выпрямился. Он отвернулся на мгновение в сторону, чтобы девочка, заглянув ему в глаза, не прочла его мысли, которые могли обдать ее таким холодом, что заморозили бы навсегда. Ему самому становилось холодно, когда он думал…

Думал… Губитель вздохнул. В первый миг, когда нити притяжения ослабли, слишком растянутые размышлениями, он стал корить себя за чрезмерную доверчивость и вообще болтливость. Кто его тянул за язык все рассказывать этой смертной? Зачем было открывать перед ней свою душу, показывая ее такой, какой она была на самом деле, без той маски лжи, что, казалось, так крепко к ней приросла, что уже почти слилась воедино?

Что если эта девчонка расскажет об этом другим смертным? Что люди станут думать о нем? Кто будет бояться…

"Она не расскажет, — уже через миг понял он. — Потому что очень скоро забудет и этот разговор. И все остальное… — ему даже стало немножко обидно. Нет, он хотел, чтобы она помнила, чтобы на земле было хотя бы одно существо, которое не видело бы в нем Губителя, не заслуживавшего ничего, кроме презрения и ненависти. — Она не вернется на землю, — его глаза наполнились болью. — Она не вернется никуда, потому что умирает. Эта забывчивость… — он начал понимать. — Это след пустоты… Как же близко она подобралась уже к этой малышке! Пустота съедает ее изнутри… Щадит душу, и, в то же время, столь беспощадно разрушает плоть, стирая память… — ему стало искренне жаль малышку. — Нет, — он сжал кулаки, решительно мотнул головой. — Я не хочу этого! Я не позволю…"

Его мысли прервал тихий, полный, несмотря ни на что, все той же веселости, голосок девочки:

— Эрра, когда ты пришел, то что-то говорил о путешествии. А что такое путешествие?

— Это… — он не нашелся, что сказать, памятуя о том, как мало слов осталось в разуме его собеседницы. Сердце вновь сжалось от боли. И он решился: — Я лучше покажу тебе, милая. Я покажу тебе свой мир. Не суди его строго, может быть, он не такой красивый, как этот…

— Этот? — в ее глазах, как почудилось Нергалу, вспыхнуло удивление. Девочка огляделась вокруг, затем вновь повернулась к своему собеседнику. — Но разве этот мир красив? Ведь здесь же нет ничего, только пустота!

С непониманием взглянув на маленькую смертную, небожитель посмотрел вокруг. Не то чтобы он не понимал, о чем она говорила, зная, что сон — мираж. Но даже он, великий бог, до тех пор, пока девочка не заговорила об этом, не ощущал пустоты окружавшего его мира, видя пусть расплывчатое, тягучее, переменчивое, но, все же, что-то. Теперь же…

Нергал не сразу поверил увиденному. Он даже решил, что это — очередной мираж, придуманный Лалем, но когда пригляделся… Тонкое полотно сновидений стало на его глаза тускнеть, распадаясь на нити, как, стоит приблизить глаз к картине, та из прекрасного произведения, отражающего лучшие стороны сущего, превращается в множество ничего не значащих точечек и штрихов, за которыми — грубый серый холст. И пустота…

Пустота, которая даже не могла сравниться с той бездной, над которой была возведена Куфа, ведь, что бы там ни было, город Нергала был вполне реальным. Здесь же… Ему даже стало не по себе.

"Мир сна…Он может быть сказкой, может быть чудом, может кошмаром, — думал Нергал, глядя вокруг и не понимая, почему он прежде не задумывался над этим, — может быть… Но на самом деле он ничто… Я привык полагать, что этот край находится за гранью магии, в той части бесконечности, где возможно все, где все создается и наполняется жизнью. Но если этого не происходит, если единственное, что берется от этих волшебных свойств — жалкий бестелесный мираж, что же остается? Ничто…"

Увидев, как тот повел плечами, словно сбрасывая с себя паутину оцепенения, Мати виновато спросила:

— Я что-то не так сказала?

— Нет, милая моя, — он поспешно повернулся к ней, единственно реальной во всем окружающем мире. И вновь ощутил болезненный укол в груди, словно от вошедшего в ранимую плоть кинжала, когда подумал о том, как же это несправедливо, что у нее, настоящей, будущего нет, а у этой безликой пустоты — бесконечное множество. — Вот что, — Нергал заглянул ей в глаза, улыбнулся, стараясь вложить в робкую улыбку все нашедшееся в душе тепло, — давай поскорее уйдем отсюда.