В эпоху Фирдоуси Персия была очень велика, и ее территориальное величие и могущество Махмуда воспринимались как персидское возрождение. Но вскоре страну опять одолели завоеватели, прежде всего турки. И вот Амир Муидзи адресует им патетические воззвания, а Закани перед развалинами Ктесифона вспоминает прежнее величие Сасанидов и былую славу Ирана.

Отныне эта тема становится главной, а патриотическая поэзия служит опорой истории, поддерживает ее в памяти людей. Долгое время патриотизм этот выражается лишь в том, что о любви поется на персидском языке. Такова поэзия Саади или Хафиза. Традиции воинствующей патриотической поэзии возродились в XIX в. после унижений «позорных договоров» в Гулистане в 1813 г. и Туркманчае в 1828 г. Ка-Эммакам писал о «несчастной судьбе этой страны, храбрые солдаты которой еще вчера были в Тифлисе, а сегодня она терпит, как орды русских завоевывают Тебриз. Наши краснорожие солдаты не способны показать русским – этим трусам, этим бабам – ничего, кроме своих задниц».

На смену озлобленности против арабов пришла ненависть к русскому и англичанину. Зародившаяся в эпоху Французской революции, патриотическая поэзия смыкается с либеральным движением и составляет один из ферментов патриотизма, тогда как другим является проповедь шиитского духовенства. Бывает и так, что они смешиваются. Поэзия выковывает революционный дух 1905 и 1920-х годов.

С. Р. Шафак писал в 1952 г.: «Я еще помню, как учениками мы слушали стихи Адиба уль-Мамалека, известного тогда под псевдонимом Амири. Мы имели обыкновение читать наизусть пылкие стихи, напоминавшие о былой славе Ирана, и сетовали на современный упадок; ораторы революции тоже читали наизусть эти стихи, и совершенно ясно, какой отклик они встречали у народа».

То же самое происходило с поэмами Мирзы Агахана: «Не правда ли, наша страна перевернута вверх дном и превратилась в логово демонов? Не правда ли, тирания нарастает и народ в нищете? Не правда ли, наш шах нищий, страна в опустошении, а народ – отчаявшаяся толпа?» (V. 23).

Главные темы поэзии отразились в оперетте «Воскресение», очень популярной в 20-е годы. Древние традиции и зороастризм были в ней представлены как самая суть иранской нации. Великий царь и Зороастр, возвратившись на землю, пришли в ужас, увидев, в каком состоянии пребывает основанная ими страна. Оперетта заканчивалась длинным монологом Зороастра, молящегося о возрождении Ирана.

В отсутствие истории как таковой исторический процесс долгое время осознавался и осмысливался в Иране через поэзию.

Общее недовольство иранцев господствующим режимом в последние два века усугублялось тем, что их культура, когда-то столь блистательная и влиятельная, все больше и больше сдавала свои позиции. Лишь таджики в Средней Азии продолжают после исламизации говорить на языке, родственном персидскому. В других местах постепенно побеждает турецкий, и даже на иранской территории. «Если, например, турки и персы живут в одной деревне, – отмечает В. Бартольд, – то постепенно общим языком всего населения становится турецкий» (V. 25). Персидский язык, персидская культура – это последний бастион.

Турция: прославление гуннов и кочевых цивилизаций

Было время, когда турки господствовали над арабами, угрожали христианскому миру. В течение пяти веков Османская империя обладала самой обширной территорией. Вот почему гордыня турок беспредельна: крах империи в 1918 г. вряд ли ее пошатнул. Об этом свидетельствует изложение истории в книжках для детей.

Преподаваемая туркам история еще больше, чем преподаваемая иранцам, отличается от общей модели исламских стран. Это следствие реформ Ататюрка[48] и презрения к арабам, которые обрели независимость не без помощи иностранцев. Секуляризация истории носит во многом лишь поверхностный характер; причем «туркинизация» истории Османской державы произошла совсем недавно, в конце XIX в., а до того империя выступала как воплощение незыблемости ислама.

В самом деле, происхождение нации перестают связывать с исламом начиная со времени Ататюрка. Появляются два новых очага:

– Прежде всего, Анатолия: воссоздаются цивилизации, предшествовавшие приходу турок, вплоть до самых древних.

– Затем Центральная Азия: прославляются кочевые цивилизации народов-кочевников, главным образом гуннов, хлынувших на Запад.

И вот полностью перевернутым оказывается представление, которое имели о гуннах – этом первом тюркском народе – европейцы, персы, китайцы.

Но ведь все наши сведения о гуннах почерпнуты из свидетельств побежденных ими народов – китайцев или армян, византийцев или арабов. Что представляла бы собой история Франции, изложенная исключительно ее врагами?

Итак, единственная история, симпатизирующая гуннам, – это история, которую рассказывают турецким школьникам. Здесь прославляют кочевые цивилизации под властью Аттилы или Тамерлана. «Аттила оставил о себе память как об очень добром, приветливом государе; это была яркая индивидуальность из тех, чей след сохраняет история» (V. 30). Империя гуннов V в., «когда она поочередно покорила Византию и Западную Римскую империю», представлена как территориальное образование с двойной границей: собственно империи и народов, платящих дань. Рассказывая о договоре 434 г. гуннов с Византией, подчеркивают равенство двух государств во всем, их одинаково высокую организацию, равноценность их установлений.

Экспансия гуннов предстает отнюдь не опустошительным ураганом. Это был один из формирующих элементов евроазиатского общества. Именно она лежит в основе первых опытов европейского рыцарства, как о том свидетельствует эпос о Нибелунгах, а также в основе многочисленных обычаев и организационных структур, которые после раскола империи породили государства с многовековой историей – мадьяр, грузин и т. д.

Вторая важнейшая веха истории Турции – это их самое обширное и, разумеется, самое терпимое из когда-либо существовавших многонациональных государств – Османская империя. Память о ней и после ее распада озаряет будущее тюркских народов.

Конечно, после тщетных попыток Энвер-паши восстановить единство турецкого мира от Анатолии до Казани и высокогорных районов русской и китайской Центральной Азии, пантуранизм несколько сбился с пути.

Тем не менее в учебнике, изданном в 1976 г. в Стамбуле, обнаруживается пережиток мифа: там помещена карта расселения турок в 1963 г. Серым цветом отмечена граница воображаемого огромного государства, где турки составляют «большинство населения». Оно простирается от Анатолии до советской Средней Азии и Синьцзяна, а в середине его, как в плену, расположено крошечное белое пятнышко: современная территория Армении.

7. От священной истории к истории отечества и государства: взгляд из Европы

Мы уже неоднократно встречались с европейским взглядом на историю и встретимся еще. Но это был взгляд на историю остального мира. Что же касается содержания и хода собственно европейской истории, то в рамках этой книги мы сможем коснуться лишь тех или иных ее аспектов.

Скажем прежде всего об очагах ее возникновения, потому что история, написанная историками, – это не единственная история. Бернар Гене в «Истории и исторической культуре средневекового Запада» (I.6) отмечает, что наряду с общепризнанным историческим фондом, идущим от Кассиодора, Иосифа Флавия, Евсевия Кесарийского и т. д., на тысячу лет вперед определивших историческую культуру Запада, существует другая история, история, восходящая к другим источникам. Она написана не на латыни, а на народных языках, в прозе или в стихах, как, например, начинающаяся с Брута история Англии, которую в 1338 г. переложил стихами на английский Роберт Маннинг «не для ученых, а для простых людей».

Связь с Римом длилась по меньшей мере до XV в., до тех пор история означала – древность, или только прошлое церкви, Священную историю. Даже у королевских чиновников не было никаких книг по истории, кроме трактатов на эти темы, во всяком случае во Франции. Лишь с XV в. «общей страстью всех просвещенных французов становится история собственной страны» (1.6). И тут она начинает, как и везде, выполнять функции, свойственные ей часто и сегодня: она прославляет отечество и объясняет, что существующее государство носит законный характер.