Сергей рассказывал, искоса поглядывая на Майю. Она сидела неподвижно, и глаза её были сухи. Но блеск их был горячечный, и Аласов подумал: уж лучше бы заплакала…

— Не жив и не погиб, «пропал без вести», — проговорила она. — Сколько ни посылала запросов, всегда одно и то же — «пропал без вести». Как это можно — человек пропал?

Она встала, выдвинула ящик маленького столика.

— Письма Сенины… Можешь посмотреть…

Из кухни остро несло пригорелым, Майя пошла туда, оставив его наедине с письмами.

Военные треугольнички без марок, все в чернильных кляксах штемпелей, истёртые на сгибах. Можно себе представить, сколько раз она разворачивала их и сворачивала.

Сергей открыл одно, в глаза бросилось: «Пташечка моя…» — поспешно свернул письмо. По штемпелям можно было определить — это из полковой школы, а эти уже с фронта. Одно письмо было особенно истрёпано, наискосок по нему выведено расплывшимся химическим карандашом: «Передай дальше по цепи». Видимо, последнее. Сергей, почему-то оглянувшись на дверь, развернул треугольник.

«…Милая, золотая моя! Вот уже два дня, как он молотит нас, то сверху, то в лоб. Но о смерти не думаю… Пока даже не царапнуло. Живу и буду жить! Вернусь к тебе».

Они разлили вино по рюмкам, подняли, не чокаясь.

— За Сеню первую.

— За Сеню…

Может, впервые в жизни Аласову с такой сосущей тоской захотелось напиться. Но вино было слабенькое. Чтобы не обидеть хозяйку, он старательно ковырялся в жареном. Сама Майя есть ничего не стала.

«Ни-ког-да!» — закричала тогда на тропинке. А ведь и правда — никогда. Ни я, никто другой.

Это у неё даже больше, чем любовь. Зарубцовываются самые страшные раны, но на живом, на живущем. А здесь вдова до гроба — хоть и не венчанная.

— Ты мне о Сене всё рассказывай, любую подробность, какую вспомнишь. О чём вы тогда говорили?

— Говорили о войне… — с несдержанным раздражением ответил он и тут же поправился: — И о вас, конечно. Старались представить себе, как вы здесь с Надей. Тебя он очень любил…

Аласов поднял глаза и поразился незнакомому её облику — резко прочерченные к подбородку морщины, седые нити в волосах. Нет, давным-давно она уже не та девушка, какой показалась у речки, с вёдрами.

Проскрипели шаги под окном, кто-то на пороге с шумом стал обивать ноги.

— Это ты, Саргылана?

— Я, Майя Ивановна…

Ах да, у Майи ведь жиличка. Саргылана Тарасовна, молоденькая литераторша. Как он, собираясь в гости, не вспомнил об этом? И слава богу.

Теперь они сидели за столом втроём. Аласов изо всех сил стал ухаживать за постоялицей. Саргылана Тарасовна вблизи и вовсе ребёнок — глазки, кудряшки… Вино она выпила с гримасой, будто кислоты глотнула.

— А теперь давайте за нашу приживаемость. Мы ведь с вами, Саргылана Тарасовна, оба новенькие в школе, не так ли?

Девушка вместо ответа только взглянула умоляюще.

— Сергей Эргисович, — сказала Майя, легко тронув Аласова за руку. — Давайте лучше по-русски будем говорить. Саргыланочка по-якутски не может так быстро.

— Как?! — изумился Аласов. — Да она что… не якутка, выходит?

Ему не ответили, за столом воцарилось неловкое молчание. Но когда снова заговорили, беседа продолжалась уже по-русски.

Теперь Саргылана Тарасовна держалась куда бойчей — принялась рассказывать о своём недалёком отрочестве, вспоминать студенческие годы, потом пожаловалась, как плохо у неё получается в школе — ребята не слушаются, урока то не хватает, то слишком долго тянется время…

— Я вам одно скажу, дорогая Саргылана, — вдруг прервал он девушку. — Будет у вас ребёнок, непременно учите его якутскому. Потому что не дело это… — Он поймал предостерегающий взгляд Майи, но не остановился, а даже с вызовом пристукнул ладонью по столу. — Да, не дело! Однажды в Якутске останавливаю такого… сопляка. Спрашиваю что-то, а он мне: «По-вашему не говорю». По-вашему! Я так вам скажу, дорогая Саргылана…

Но та неожиданно поднялась и кинулась из комнаты. Майя укоризненно глянула на Аласова:

— Сергей, ну разве можно так!

— Чёрт знает какой у меня невезучий характер, — смущённо жаловался Аласов Майе уже на улице; накинув шаль, она пошла проводить его. — Как у Мэник Мэнигийээна  — хочется лучше, а получается хуже. Шёл мириться, а вдобавок ещё одного человека обидел…

Майя стала рассказывать, какая славная девушка Саргылана, как она мучается, что так воспитана с детства. А он видел её лицо, поблёскивающие зубы и думал, что всё кончено. Майка рядом, что-то говорит ему, держит под локоть, а на самом деле она всё дальше и дальше. И тут уже ничего не поделать. Висит над её кроватью портрет, где торчит и твоё отрезанное плечо. Тут и весь ответ тебе.

— …А иначе как же без методики, верно? — спросила Майя и заглянула ему в лицо.

— Верно! — сказал он со всей возможной убедительностью. — Майечка, это ты совершенно правильно…

Он пожал ей руку, будто перед разлукой стараясь запомнить её лицо:

— За пироги спасибо, никогда вкуснее не едал.

Это случайно подвернувшееся «никогда» отдалось в нём эхом: «ни-ког-да»…

Майя что-то ещё говорила ему, но он думал теперь о том, что пора приниматься за дело, работой вышибать из себя дурь. Когда человек возвращается в родные края, сначала его носят на руках, угощают, мир кружится вокруг колесом, но проходят первые дни, люди опять обращаются к своим делам, и жалок гость, который вовремя не заметил перемены и всё ещё куролесит. Уймись. Ты не гость уже, а здешний житель, работник. Пора!

— Пора, — сказал он Майе. — Пойду…

— Иди, — сказала она. — До завтра.