Да, в седьмом. Тогда в школе впервые появился Тимир Иванович, Тима. Приехал в Арылах новый учитель, очень серьёзный, в очках. И какой великолепный был на нём костюм! Вот уж истинно новый учитель — с иголочки. Молодой был, но представительный, всем в деревне понравился. И уж аккуратист! Кажется, и пылинки нет на прекрасном тёмно-шоколадном костюме, и всё-таки нет-нет да смахнёт с рукава что-то уж совсем невидимое…

Ничто не укроется от ребячьего глаза, и через неделю любой в классе мог в точности изобразить, как новый учитель географии стряхивает с себя невидимые пылинки. А Наде прямо-таки проходу не давали: «Ну, представь разочек! Ну, ещё разочек!»

Каверзу с мелом тоже Надя придумала. Они вымазали мелом учительский стул. «Чистюля» уселся и потом весь день ходил с белыми фонарями. Вот смеху-то было!

Недобрая шалость, конечно. Тем более что Тимир Иванович сразу же показал себя как умный педагог, уроки географии в классе любили. Сейчас и не представить даже, почему они так над ним потешались. Детьми были… Сказал бы ей кто тогда, что этот «чистюля» станет её мужем, что они будут спать в одной постели и дети у неё будут от «чистюли»…

Между прочим, Сэргэйчик тогда немало удивил Надю — от него ли, озорника и насмешника, можно было ожидать… Они с девчонками настраивались повторить шутку с мелом. Аласов поманил её в угол, она с охотой подбежала: «Что, Сэргэй?» А он взял у неё мелок да бросил в окно.

— Смотри у меня! — погрозил с непривычной для него строгостью. — Косу выдеру!

Скажи, указчик какой! Надежда неделю презирала его, сколь могла… Но каверзы свои оставила.

Они окончили седьмой класс, и их ватага распалась: кто в колхоз, кто в лесной техникум в Якутск, кто в пушно-меховой. Надины родители решили, что дочка будет кончать школу в райцентре (в Арылахе тогда была семилетка).

Чужая школа… С каким тоскливым чувством шла она туда, плакать хотелось. Но первый, кого она встретила, — вот счастье-то! — был Серёжка Аласов. Как она обрадовалась! Бывало, в первые дни задумается на уроке и вдруг встрепенётся вся: здесь ли земляк, не пропал ли куда, не оставил ли её одну в чужой школе? Но очень скоро она освоилась. Тут ещё и арылахская подружка, Майя-смугляночка, появилась. Они ведь тогда задушевными приятельницами были, всё пополам. Кто бы теперь мог это представить!

Всё стало как в старой школе: если и поздно идти после уроков, она ближе к Серёжке, под его защиту. На каникулы они ехали в Арылах на какой-нибудь попутной подводе — все трое рядком, две подружки и Сергей. А на контрольных без зазрения совести списывали друг у друга.

И так до той памятной осени, до десятого класса. Казалось бы, какая особая разница: десятый класс — девятый класс? Но всё вокруг становится необычным от одного сознания — вот кончается… Вот после каникул мы пришли в школу, и старше нас нет уже никого. Мы выпускники! И мальчишки уже не хватали девочек за косы, и уже не затевалась в школьном коридоре общая харах симсии . Чаще, чем прежде, — вечера с танцами, но как они теперь странно вели себя на этих вечерах! Девушки, оттанцевав с девушками, забираются в свой закуток, шушукаются, неестественно громко смеются. А в другом углу зала парни столь же неестественно громко спорят о морском деле, о роли конницы на войне.

Всё переменилось. У Майечки завелись сердечные секреты с неким Сеней Чычаховым, капитаном сборной по волейболу. А Серёжа, тот словно бы стал даже сторониться Нади. Да и она уже не тянулась к нему, как прежде. Случись им теперь нечаянно встретиться взглядами, и оба поспешно отводили глаза в сторону, словно были в чём-то виноваты друг перед другом…

Помнится, зимой они всем классом пошли смотреть новый фильм о деревенской девушке, полюбившей приезжего учителя.

Эта песенка из фильма запомнилась с тех пор на всю жизнь. «Серый камень столь не тянет…» И так было печально на душе! Слёзы стояли в глазах, но даже самой себе не могла бы она объяснить, откуда они. «Столь не тянет…»

Помнится, после фильма рядом оказался Серёжа.

— Догоним ребят! — Он протянул ей руку, и они побежали по узкой стёжке, меж сугробами, то и дело поскальзываясь и толкая друг друга.

— Ой, не могу больше… Погоди минутку.

Он стоял рядом, набычив голову в своей мохнатой шапке, и продолжал держать её руку в своей. Надя сделала попытку высвободиться, но он не отпустил.

— Варежки у тебя тонкие… — сказал он глухо, не сводя с неё глаз. — Разве в таких можно? В мороз…

Он сдёрнул с рук свои меховые.

— Вот, надень.

— А как же ты? Нет, возьми назад…

— Не возьму.

— Ну я прошу тебя… Сэргэйчик…

«Прошу тебя, Сэргэйчик».

И он сказал тогда:

— Наденька…

Её словно опалило.

— Нет-нет… — сказала она торопливо, чтобы хоть что-то сказать. — Ты забери рукавички…

Он взял её руку вместе с рукавицей и притянул к себе.

— Не надо… — сказала она, сама себя не слыша.

— Вдвоём давай, в одной рукавице…

— Давай… вдвоём…

Они пошли близко друг к другу, потому что тропинка стала ещё уже. Он одной рукой держал её под локоть, а другая рука была в рукавице — одной на двоих.

Они шли молча. Надя, наверно, не смогла бы и слова произнести, всё в ней было сосредоточено на этой рукавице, будто вся она была там. Каждая жилочка напряглась в ней, когда его рука, сначала робко, потом всё крепче стала сжимать её руку, и пальцы их переплелись в рукавичке, и уже нечем было дышать под этим большим морозным небом, и голова кружилась, как на качелях.

Потом они ещё постояли сколько-то времени у её дома, — Надя не могла представить сколько, — всё так же, руки в рукавичке, не разжимая горячих ладоней. Наконец она осторожно высвободила свою, не глядя на него и ничего не сказав, нырнула в калитку.

Вот и всё, что было. Только-то и всего. Ничего больше. «Ровным счётом ничего!» — не однажды потом уверяла она себя. Не поцеловались, даже слова не сказали про любовь. Просто грели руки в одной рукавице. Что же тут особенного?