– Тише! Тише! Слушайте!

Руже продолжал с выражением возмущения:

Какие мятежи н смуты

Замыслила орда рабов?

Суля нам кандалы и путы,

Сонм королей к войне готов.

Французы! Подлостям, измене

Гнев противопоставим мы.

Вернуть нас в рабство – преступленье,

Мы не хотим былой тюрьмы.

Сограждане!..

На сей раз Руже де Лилю не пришлось призывать на помощь хор; в едином порыве все грянули:

Наш батальон нас ждет!

Вперед! Вперед!

Пусть кровь нечистую на пашни враг прольет!

Он продолжал среди все возраставшего воодушевления:

Ужели чуждые законы

Наемники навяжут нам?

Французы! Стройтесь в батальоны

По селам и по городам.

Господь! Ужель былое иго

Нам будет спины снова гнуть?

Коварство, заговор, интригу

Сметем, торя к свободе путь.

Сто человек жадно ловили каждое слово и, прежде чем прозвучала последняя строка, закричали:

– Нет! Нет! Нет! – После чего дружно грянули:

Сограждане! Наш батальон нас ждет!

Вперед! Вперед!

Пусть кровь нечистую на пашни враг прольет!

Волнение слушателей дошло до предела, так что теперь Руже де Лиль был вынужден призвать их к тишине, чтобы пропеть четвертый куплет.

Его слушали в лихорадочном возбуждении.

Слова песни зазвучали угрожающе:

Назад, владыки и лакеи!

Вам не убить отчизну-мать!

За ваши низкие затеи

Она вас будет проклинать

Дрожите, слуги и тираны!

Мы все – солдаты, как один,

Нас не страшат ни смерть, ни раны,

За смерть отца мстить будет сын!

– Да! Да! – подхватили все.

Отцы вытолкнули вперед сыновей, которые уже умели ходить, а матери подняли у себя над головами грудных детей.

Тогда Руже де Лиль заметил, что в его песне недостает одного куплета: ответа детей, хора будущих потомков, тех, кто еще не родился; и пока гости повторяли угрожающий припев, он задумался, обхватив голову руками; потом, среди шума, ропота, криков одобрения прозвучал только что сочиненный им куплет:

Все доблести отцов и дедов

Достанутся в наследство нам

Свинца и пороха отведав

Разделим славу пополам

Пример героев даст нам силы,

И не колеблясь ни на миг,

Мы или ляжем в их могилы,

Иль отомстим врагу за них!

И сквозь придушенные рыдания матерей, воодушевленные крики отцов стало слышно, как чистые детские голоса запели хором:

Сограждане! Наш батальон нас ждет!

Вперед! Вперед!

Пусть кровь нечистую на пашни враг прольет!

– Все верно, – пробормотал кто-то из слушателей, но неужто нет прощения заблудшим?

– Погодите, погодите! – крикнул Руже де Лиль, – Вы сами увидите, что я не заслуживаю этого упрека.

Глубоко взволнованным голосом он пропел эту святую строфу, в которой – сама Франция: человечная, великая, щедрая, даже в гневе умеющая подняться на крыльях сострадания над собственным гневом:

Французы! Будьте благородны!

Удар наш на удар готов,

За то, чтоб были мы свободны,

Не нужно лишних жертв и бед!

Рукоплескания не дали допеть автору до конца.

– Да! Да! – послышалось со всех сторон. – Будем милосердны, простим наших заблудших братьев, наших братьев-рабов, наших братьев, которых подгоняют против нас хлыстом и штыком!

– Да, – подтвердил Руже де Лиль, – простим их и будем к ним милосердны!

Лить кровь – для деспотов услада

И заговоры затевать

Нет, от зверей не жди пощады –

Вмиг разорвут родную мать

Сограждане! Наш батальон нас ждет!

– Да! – дружно прокричали все. – Долой их!

Вперед! Вперед!

Пусть кровь нечистую на пашни враг прольет!

– А теперь – на колени! – крикнул Руже де Лиль. – Становитесь все, кто тут есть, на колени!

Собравшиеся повиновались.

Руже де Лиль остался стоять один; он поставил одну ногу на стул, словно на первую ступень лестницы, ведущей к храму Свободы, и, простерев к небу руки, пропел последний куплет, воззвание к гению Франции:

Священная любовь к народу,

Веди вперед и мощь нам дай!

С тобой, бесценная свобода,

Мы отстоим наш милый край

Победа к нам придет и слава

На зовы боевой трубы

Врага разбив добудем право

Творцами стать своей судьбы!

– Ну, Франция спасена! – молвил кто-то. И все как один собравшиеся грянули этот «De ргоfundis» деспотизм, этот «Magnificat»38 свободы:

Сограждане! Наш батальон нас ждет!

Вперед! Вперед!

Пусть кровь нечистую на пашни враг прольет!

И всех вдруг охватила безудержная, безумная, пьянящая радость; все стали обниматься, девушки бросали букеты и венки к ногам поэта.

Тридцать восемь лет спустя он рассказал мне об этом великом дне, мне, юноше, пришедшему впервые в 1830 году послушать, как народ пел священный гимн, – и тридцать восемь лет спустя над головой поэта еще сиял ореол 1792 года.

И это было справедливо!

Как объяснить, что я, пока переписывал последние строфы этого гимна, почувствовал необычайное волнение? Как объяснить, что пока правой дрожащей рукой я пишу слова для детского хора или призыв к гению Франции, левой рукой я смахиваю слезу, готовую вот-вот упасть на бумагу?

А все потому, что «Марсельеза» – не просто военный клич, но призыв к братству; в ней – вся Франция, протягивающая руку помощи всем народам; она навсегда останется прощальным вздохом умирающей свободы и первым кличем свободы возрождающейся!

Каким же образом гимн, рожденный в Страсбурге под именем «Рейнской песни», неожиданно прогремел в сердце Франции под именем «Марсельезы»?