Пристально разглядывая землю, он хотел узнать, не осталось ли на ней следов легких и небольших ног, которые выдавали бы аристократа.
А Катрин, несмотря на то, что Бийо стал относиться к ней мягче, по-прежнему чувствовала, как вокруг нее с каждой минутой сгущается отцовская подозрительность. И потому долгими зимними вечерами, которые она коротала в тоске и одиночестве, она спрашивала себя, не лучше ли было бы, чтобы Изидор находился вдали от нее и не возвращался в Бурсон.
Тетушка Бийо опять зажила тихой жизнью: муж ее вернулся домой, дочь поправилась; а больше ей ничего не было нужно; ей было не дано прочитать в мыслях мужа подозрение, а в сердце дочери – тоску.
Питу недолго наслаждался своим триумфом и вскоре опять впал в привычное состояние тихой печали. Каждое утро он аккуратно заходил к тетушке Коломбе. Если писем для Катрин не оказывалось, он печально возвращался в Арамон, полагая, что, не получив в этот день письма от Изидора, Катрин не вспомнит и о том, кто их ей доставлял. Если же письмо приходило, он относил его в дупло и возвращался оттуда еще печальнее, чем в те дни, когда писем не было, думая, что Катрин если и вспоминает о нем, то вскользь, а еще потому, что красавец-аристократ, которого Декларация прав человека и гражданина лишила звания, но не могла лишить врожденного изящества и элегантности, был связующим звеном между Катрин и Питу.
Однако само собой разумеется, что Питу был не просто почтальоном: если он и не имел права голоса, то и слепым он тоже не был. После того как Катрин расспрашивала его о Турине и Сардинии, открывшим Питу цель путешествия Изидора, он понял по штемпелям на письмах, что молодой аристократ находится в столице Пьемонта. Наконец наступил день, когда на письме появился штемпель Лиона вместо Турина, а спустя два дня, то есть 25 декабря, на письме значилось: «Париж».
Питу не потребовалось особой проницательности, чтобы понять, что виконт Изидор де Шарни покинул Италию и возвратился во Францию.
Ну, а раз он уже в Париже, он, очевидно, не замедлит приехать в Бурсон.
Сердце Питу болезненно сжалось. Его любовь к Катрин была непоколебима, но он не мог равнодушно сносить выпадавшие на его долю волнения.
Вот почему в тот день, когда пришло письмо с парижским штемпелем, Питу решил направиться в Брюийер-о-Лу под тем предлогом, что ему пора поставить силки в лесничестве, где мы уже видели его за этим занятием в начале этой книги.
Ферма Писле находилась как раз по пути из Арамона в ту часть леса, которая носила название Брюийер-о-Лу.
Не было ничего удивительного в том, что, проходя мимо, Питу заглянул на ферму.
Он выбрал послеобеденное время, когда Бийо уходил в поле.
Питу по привычке дошел напрямик из Арамона до главной дороги из Парижа в Виллер-Котре, оттуда – до фермы Ну, а от фермы Ну оврагами пробрался к ферме Писле.
Он обошел ферму, прошел вдоль овчарен и хлева и оказался наконец перед главными воротами, за которыми находился дом.
Этот путь также был ему знаком.
Подойдя к дому, он огляделся столь же подозрительно, как это делал теперь Бийо, и увидел сидевшую у окна Катрин.
Ему показалось, что она чего-то ждет. Она обводила рассеянным взглядом видневшийся вдалеке лес, раскинувшийся между дорогой из Виллер-Котре в Ферте-Милон и другой дорогой, ведшей из Виллер-Котре в Бурсон.
– Питу не хотел застать Катрин врасплох: он постарался попасться ей на глаза, и наконец она остановила на нем свой взгляд.
Она ему улыбнулась. Питу был, или вернее, стал для Катрин больше, чем просто другом.
Питу был теперь доверенным лицом.
– – Это вы, дорогой Питу? – удивилась девушка. – Каким ветром вас занесло в наши края?
Питу кивнул на силки, намотанные вокруг его руки.
– Мне пришла в голову мысль угостить вас мягким и душистым кроличьим мясом, мадмуазель Катрин, а так как лучшие кролики водятся в Брюийер-о-Лу из-за растущего там в изобилии тимьяна, то я и отправился туда загодя, чтобы увидеться с вами по пути и узнать, как вы себя чувствуете.
Забота Питу не могла не вызвать у нее улыбку.
– Как я себя чувствую? – переспросила она в ответ. – Вы очень добры, дорогой господин Питу. Благодаря вашим заботам во время моей болезни, а также тем услугам, которые вы продолжаете мне оказывать с тех пор, как я поправилась, я уже почти здорова.
– Почти здорова! – со вздохом подхватил Питу. – Я бы хотел, чтобы вы совсем поправились.
Катрин в ответ покраснела, тяжело вздохнула, взяла Питу за руку, будто собираясь сообщить ему нечто очень важное. Однако она, по-видимому, передумала, и выпустила его руку, прошла несколько шагов по комнате в поисках носового платка и, найдя его, провела им по взмокшему лбу, хотя на дворе стояли самые холодные дни года.
Питу пристально следил за каждым ее движением.
– Вы хотите мне что-то сказать, мадмуазель Катрин? – спросил он.
– Я?.. Нет… Ничего… Вы ошибаетесь, дорогой Питу – дрогнувшим голосом отвечала она. Питу сделал над собой усилие.
– Видите ли, в чем дело, мадмуазель Катрин, – робко проговорил он, – если вам нужна моя помощь, не стесняйтесь.
Катрин задумалась или, вернее, замерла в нерешительности.
– Дорогой Питу, – наконец проговорила она, – я уже имела случай убедиться в том, что могу на вас рассчитывать, и я весьма вам за это признательна. Еще раз большое спасибо.
Потом она шепотом прибавила:
– Можете не ходить на этой неделе на почту. Писем не будет несколько дней.
Питу едва было не сказал, что догадался об этом. Однако он решил посмотреть, до какой степени девушка будет с ним откровенна.
Она ограничилась только что приведенным нами замечанием, имевшим целью всего-навсего освободить Питу от ненужных хождений за письмами.
Однако в глазах Питу это распоряжение имело огромное значение.
Раз Изидор не собирался продолжать переписку, значит, он уже вернулся в Париж и рассчитывает вскоре увидеться с Катрин.
Кто мог сказать Питу, не сообщало ли Катрин о скором прибытии ее возлюбленного письмо, отправленное из Парижа, которое он в то же утро опустил в дупло? Кто мог ему сказать, не пытался ли высмотреть на опушке какой-нибудь знак, по которому можно было бы понять, что возлюбленный уже приехал, ее блуждающий взгляд в тот момент, когда Питу появился на ферме и заставил Катрин спуститься с небес на землю?