– У тебя триппер, ты живешь на уколах, – отрезал Казакевич. – Подумай, что я могу предложить? К женщинам лучше не приближаться. Кабаки мы уже все обошли. Везде одно и то же. Представь ненадолго, что ты порядочный человек, и сходи в Большой театр. Там на венерические заболевания не проверяют. Посмотри балет или оперу послушай. Что там в программе?

– Не интересовался.

Петя кисло улыбался. Проскучать весь вечер в партере Большого, разглядывая костлявую балерину, изображающую лебедя, или наблюдать какой-то танец с картонными саблями под музыку Хачатуряна… Такая перспектива не будоражила воображение, не раздвигала горизонты, а выглядела унылой и даже пошлой.

– Мне поработать надо.

Казакевич встал, вышел из кухни, заперевшись в кабинете, лег на диван. Он закрыл глаза и накрыл голову подушкой. Но картины вчерашней ночи, словно кинокадры, проплывали перед глазами. Картины яркие и выпуклые.

Вот он стоит на воздухе, отвернувшись в сторону, ждет, когда Клычков закончит разбираться с Тимониной. Но что-то пошло не по сценарию, что-то сорвалось. Возможно, Тимонина увидела занесенный над головой обрезок водопроводной трубы. Успела увернуться. До Казакевича донесся истошный тонкий крик, звон разбитой посуды. Казакевич поднял глаза, Ирина Павловна выскочила из дома. Следом за ней кинулся Клычков с обрезком трубы.

– Держи суку, – заорал он.

Пара секунд – и женщина исчезла бы в темноте ночи. Ищи её потом, свищи. Но Ирина Павловна, отбежав два десятка метров от сторожки, споткнулась. Высокий каблук свернулся на сторону, сломался, Тимонина упала на землю. Лежа на боку, она сбросила туфли, чтобы вскочить и дальше бежать босиком. Но Клычков уже подоспел. Обрезок трубы описал в воздухе полукруг. Тимонина откатилась в сторону.

Тут Казакевич, вышедший из столбняка, бросился вперед. Но Тимонина успела встать. Подбежавший Казакевич наскочил на нее, толкнул плечом, сбил с ног. Падая на землю, Ирина Павловна, увлекла за собой и бывшего любовника. Вцепилась острыми когтями в его грудь, разорвала рубашку в лоскуты. Казакевич, оказавшись сверху, изо всех сил вывернул руку женщины, но Тимонина даже не вскрикнула от боли.

Вся эта дикость происходила в полной тишине. Только Клычков, старый козел, тяжело сопел, он бегал вокруг сцепившихся на земле людей, выбирая позицию, чтобы не промахнуться, половчее двинуть женщину железякой по голове. Тимонина оказалась настолько сильной бабой, что с ней не всякий мужик смог бы тягаться. Она освободила запястья из медвежьих объятий Казакевича, коротко размахнувшись, несколько раз больно ударила его кулаком в лицо.

Мелькнула мысль, что Тимонина высадила ему левый глаз. Он схватился за разбитое лицо. Ирана Павловна, как змея, выскользнула из-под него, вскочила на ноги, метнулась в темноту. Но тут Степаныч, наконец-таки не промахнулся.

Лежа на земле носом вниз, Казакевич услышал хруст сломанной кости, словно сухая ветка на яблоне обломилась. Он отжался от земли, сел, рукавом вытер кровь с лица. Тимонина ползла, приволакивая за собой сломанную ногу. Стоявший над ней Степаныч методично наносил удары железной палкой. По спине, по боку, по рукам. Один, другой, третий… Тимонина распласталась, замерла на горячей земле. Степаныч размахнулся…

Через пару минут все было кончено. Трясущимися руками Казакевич вытащил из кармана пачку сигарет, насилу прикурил от вибрирующего огонька зажигалки. Он встал с земли.

– Что же ты, Степаныч, – Казакевич не нашел нужных слов, чтобы выразить свои эмоции, свое недовольство, свое возмущение неуклюжими действиями Клычкова. – Что же ты наделал, мать твою в душу. Ты ведь чуть её не упустил…

Клычков хотел ответить, что «чуть» не считается. Но неожиданно для самого себя сделал горькое признание.

– Стар я стал, – развел руками сторож. – Глаз уже не тот. И рука не та. А она молодая сука, здоровая, ловкая.

Степаныч исчез в темноте и вернулся с двумя лопатами, заступом и большим электрическим фонарем. Сторож осветил тело Ирины Павловны, Казакевич отвернулся.

– Вон там, за домом, для могилы место хорошее, – Степаныч показал пальцем куда-то в темноту. – Никто туда сроду не ходил.

– А свинья могилу не разроет? – спросил Казакевич.

– Болеет моя Белянка, – жалобно шмыгнул носом сторож. – Не встает. Он корыта не отходит.

Минут сорок они на пару ковыряли лопатами и заступом теплую сухую землю. Степаныч обливался потом, он работал не разгибаясь, как заводной, видимо, решил загладить свою вину. Казакевич тоже торопился, хотелось, чтобы это мучение скорее закончилось. Наконец, могила, не слишком глубокая и не слишком мелкая, была готова. Степаныч один приволок труп, сбросил тело в яму.

– Может, соляркой её полить и сжечь в чертовой матери? – усердствовал Степаныч. – Чтобы все чин-чинарем…

– Полей соляркой свою плешь. И подожги, – огрызнулся Казакевич. – Авось, поумнеешь, старый придурок.

Наскоро забросали могилу землей, холмик утоптали. Казакевич, испытывая немоту в ногах, вернулся в сторожку, посмотрел на свое отражение в зеркале и отшатнулся. Он стащил с себя пиджак в свежих пятнах крови, разодранную запачканную землей рубашку. Снова вышел на воздух, встал перед металлической бочкой, в которой отстаивалась вода для полива огорода.

Смахнул плавающие на поверхности сухие листья, выплюнул окурок. Зачерпывая воду пригоршнями, долго споласкивал лицо и грудь. Казакевич натянул на себя застиранную рубашку Степаныча, отслюнявил деньги и протянул сторожу.

– Избавься от моих шмоток, – велел Казакевич. – В печке сожги. И следы крови на земле остались. Песком что ли их засыпь.

– Будет сделано.

Степаныч сунул бумажки в карман, он не стал просить прибавки, понимая, что лишнюю копейку сегодня не заработал. Казакевич сел за руль и погнал к Москве. На подъезде к городу он зазевался, вырулил на встречную полосу и только чудом не влетел в грузовик с прицепом, который в последнюю секунду перед, казалось бы, уже неизбежным лобовым столкновением, успел вильнуть в сторону, перестроиться в правый ряд.

После этого инцидента, Казакевич испытал сильное головокружение, он остановил свой джип на обочине и какое-то время неподвижно сидел, разглядывая дорогу, освещенную ночными фонарями. Казалось, что в том месте, где должно биться сердце у него стакан тонкого стекла, в этом стакане бьется, дрожит металлическая ложечка. И стенки вот-вот лопнут.