Даже в салатные мои денечки (зелен был и судил молодо-зелено) эта глупость со скамейками казалась мне пустым делом - столько трудов, а все из-за сущей ерунды. Но Троя я выслушивал почтительно, ведь в престижный университет меня затем и посылали из обыкновенной школы города Индианаполиса, чтобы я поднабрался ума. (А вот послали бы в университет Индианы, в Пердью там или в Уобош, или в Депоу[2], и быть бы мне теперь конгрессменом, если не сенатором.)
После отъезда Троя я попробовал самостоятельно изобрести что-то такое же. Отправляюсь на выпускные экзамены по серьезным дисциплинам, которые не изучал, вытаскиваю билет, рву его в клочья и, швырнув в лицо педагогу, выхожу из аудитории, да еще дверью стараюсь погромче хлопнуть. Похоже, удачная меня посетила идея, так как это хлопанье дверью на выпускных экзаменах стало самым обыкновенным делом.
Здорово придумал!
Последний мой корнеллский розыгрыш оставил в дураках меня самого, и никого больше. Всем мальчикам надо было два года проходить курс подготовки офицеров запаса. Верьте, не верьте, а попал я в конную артиллерию. (Господи, как же давно все это было!) Когда я заканчивал первый курс, США уже воевали с Германией, Италией и Японией. Я записался в армию и ждал повестки. К нам приехал с инспекцией один генерал-майор. На смотр я отправился, нацепив всякие жетоны за успехи в плавании, в лагере скаутов, в воскресной школе, где учеников отмечали за прилежание, ну, и другие, раздобыв их у кого ни попа-дя. Видно, совсем у меня шарики разболтались, ведь я прогуливал практически все занятия, и офицерскую подготовку тоже.
Генерал осведомился, как моя фамилия, но от комментариев воздержался. А все же не сомневаюсь, что он запомнил тот случай - еще бы не запомнить! - и отметил меня в своем рапорте, так что последующие три года, когда я тянул солдатскую лямку, никаких не было шансов на продвижение дальше рядового обученного. Ну и поделом, мало когда в жизни мне так везло. (Рядовому обученному, да еще кое-чего нахватавшемуся по части знаний, уж поверьте, есть о чем поразмыслить.)
Когда война кончилась (уж сорок пять лет с тех пор прошло!), я, как все, имел право носить нашивку и несколько ленточек - престижно и, по военным понятиям, справедливо. И вот теперь - я-то знаю, чем именно заслужил такие почести, - мне доставляет извращенное удовольствие сознавать, что смысла в этих ленточках не больше, чем в побрякушках, которыми я обвешался на роковом для меня смотре резервистов целую вечность тому назад. Шуточкой началось, шуточкой и закончилось. Неплохое предвестие судьбы, а?
Видели, чтобы кто-нибудь поступал, в престижный университет, чтобы выйти рядовым обученным? А вот, пожалуйста: ваш покорный слуга. (И еще Норман Мейлер. Спросите, он вам расскажет.)
В нашей когда-то большой и опутанной узами близости семье, у той ее ветви, которая обитала в Индианаполисе, существовала традиция предпочесть колледжи восточных штатов, но по окончании возвращаться домой. Мой дядя Алекс учился в Гарварде, и первое задание, которое ему там дали, было написать сочинение: почему я выбрал Гарвард? Начал он сочинение, по его словам, так: "Я выбрал Гарвард, потому что мой старший брат учится в Массачусетском технологическом"[3].
Его старший брат - это мой отец, Курт Воннегут-старший; он тогда был на архитектурном факультете. Много лет спустя, когда я пошел в армию, чтобы стать рядовым обученным без надежды на повышение, отец все повторял: "Вот и хорошо! Там тебя отучат дурака валять!" (Отец бывал очень забавным, но тогда ему было не до забав. Мрачно на все смотрел. Надо думать, очень уж я его извел своими глупостями.) Когда его не стало, я, поддавшись каннибализму по Фрейду, перестал добавлять к своей подписи слово "младший". (Поэтому в моей полной библиографии я выступаю то как собственный отец - Курт Воннегут, - то как собственный сын: Курт Воннегут-младший.) Вот что я написал об отце для журнала "Архитектурный дайджест":
"Когда моему отцу было шестьдесят пять, а мне двадцать семь, я сказал ему, глубокому старику - так мне тогда казалось: наверно, очень интересно было всю жизнь заниматься архитектурой. А он вдруг говорит: совсем не интересно, ведь архитектура - сплошные расчеты и никакого искусства. И у меня возникло чувство, что он мне морочит голову, раньше-то он постоянно давал понять, что ремесло архитектора для него самое что ни на есть подходящее.
Теперь понимаю: он просто проявлял высшего рода деликатность, создавая эту иллюзию благополучия, им же столь резко разрушенную. Пока я с двумя единокровными рос-подрастал, отец делал вид, что совершенно удовлетворен своей деятельностью в прошлом и заинтригован будущим, которое заставит его снова испытывать профессиональное умение, решая задачи сложные, но захватывающие. А на самом деле Депрессия и затем вторая мировая война, когда строительство почти совсем прекратилось, в общем-то, едва не доконали его как архитектора. В сорок пять он, в сущности, остался без работы и сидел без работы, пока ему не исполнилось шестьдесят один. А ведь в благополучную эпоху это были бы лучшие его годы, и со своими несомненными дарованиями, репутацией, опытом он бы наверняка вызвал у клиентов, не лишенных воображения, чувство, что, даже обитая в Индианаполисе, способен сделаться великим зодчим или, если хотите, свершить нечто, дарующее истинное душевное удовлетворение.
Я не собираюсь толковать про бедствия и несчастья, о которых с недавних пор столько говорят да пишут. Во времена Депрессии мы вовсе не голодали. Однако отцу пришлось закрыть мастерскую, которую открыл еще его отец, первый дипломированный архитектор в штате Индиана, и рассчитать шесть своих сотрудников. Скромные заказы ему еще случалось добывать, но до того неинтересные, что, теперь-то я понимаю, даже на школьных уроках черчения помирали бы со скуки, доведись заниматься такими вот задачками. Если бы не наша бедность, отец, должно быть, порекомендовал бы клиентам, дававшим ему эти поручения, то же, что при мне он посоветовал одному заказчику уже после войны, когда дела у нас в стране пошли на лад:
"Слушайте, вы бы купили карандаши да разлинованную бумагу и попробовали набросать чертежик, а жена пособит". Он вроде как шутил. Хотел приятное сказать.
Пока шла война, архитектуру он совсем оставил, устроился в компании "Аткинс", которая производила какое-то оружие, кажется, штыки. Как раз тогда умерла его жена. А еще ему стало ясно, что из трех детей никто после войны не останется в Индианаполисе. Мы выбрали себе профессии, которые заставят нас жить вдали от родного дома. И опять выходило, что жизнь его едва не доконала.
Когда в Индианаполис вернулось благоденствие (а дети не вернулись), отец стал партнером человека много младше его, который открыл новую архитектурную фирму. Репутация отца оставалась по-прежнему высокой, и не многих в городе так любили; кстати, отец был учредителем ныне знаменитого Детского музея. Особенно восхищались построенным по его проекту центральным зданием телефонной компании "Белл" на Норс-Меридиен стрит - этот проект он завершил перед биржевым крахом 1929 года.
После войны компания "Белл" решила надстроить несколько этажей, но так, чтобы по экстерьеру они не отличались от восьми нижних. Наняли другого архитектора, хотя отец не одряхлел, не спился и вообще ничуть не утратил навыков. Но компании "Белл" было все равно - что тот архитектор, что этот. Надстройку возвели, как ей требовалось, и все получилось отлично. Вот вам и романтика зодчества.
Вскоре после этого отец уехал - в округ Браун, штат Индиана, решив посвятить остаток дней ремеслу горшечника. Своими руками сделал гончарный круг. Там, в горах, он и умер в 1957 году, когда ему было семьдесят два.
Пытаясь теперь припомнить, каким он был, когда я рос, а у него так редко выдавалась работа, приносящая удовлетворение, вижу его Спящей Красавицей - дремлет в тени шиповника, ждет своего принца. Легко от этого видения перескочить к такой вот мысли: все архитекторы, которых я знавал и в хорошие времена, и в плохие, словно бы вечно дожидались щедрого, великодушного клиента, чтобы он дал им возможность сделаться вдохновенными художниками, ибо для этого они и родились.