- Достойный Жозюэ Ван-Даэль с острова Явы не подозревает в эту минуту, как поднимаются в цене долговые расписки барона Трипо.
Фиакр двинулся к предместью.
Несколько рабочих хотели посоветоваться с дядюшкой Симоном, прежде чем идти в Париж с ответом на сделанные им некоторыми тайными обществами предложения. Это совещание и задержало беседу отца с сыном. Старый рабочий, помощник начальника мастерских на фабрике, занимал в одном из флигелей общежития две прекрасных, светлых комнаты на первом этаже. Под окнами на сорока туазах был разбит небольшой садик, за которым старик ухаживал с особой любовью. Из комнат в сад выходила стеклянная дверь; она была открыта и позволяла теплым лучам мартовского солнца проникать в скромную комнату, куда вошли рабочий в блузе и маршал Франции в полной парадной форме.
Маршал, войдя в комнату, тотчас же схватил своего отца за руки и заговорил настолько взволнованным голосом, что старик вздрогнул:
- Батюшка, я очень несчастен!
На благородном лице маршала выразилась глубокая, сдерживаемая до этой минуты печаль.
- Ты?.. ты несчастен? - с беспокойством переспросил дядя Симон.
- Я все вам расскажу, батюшка! - отвечал изменившимся голосом маршал. Мне необходим совет такого прямого, непреклонно честного человека, как вы.
- В деле чести и честности тебе незачем ни у кого просить указаний.
- Нет, отец!.. вы один можете положить конец моей мучительной пытке.
- Объяснись, пожалуйста... прошу тебя.
- Вот уже несколько дней, как мои дочери кажутся смущенными, сосредоточенными. Первые дни после нашей встречи они были до безумия счастливы и довольны... Но все разом изменилось. Они делаются день ото дня все печальнее... вчера я увидел их в слезах; взволнованный этим до глубины души, я прижал девочек к сердцу, умоляя открыть мне, в чем их горе... Ничего не отвечая, они бросились мне на шею и оросили мое лицо слезами...
- Странно... чему можно приписать эту перемену?
- Иногда меня пугает, что я не сумел скрыть свое горе об их умершей матери и, быть может, бедняжки отчаиваются, думая, что их недостаточно для моего счастья... Но вот необъяснимая вещь! Они не только понимают, но и разделяют мою тоску. Еще вчера Бланш мне сказала: "Как бы мы все были счастливы, если бы мама была с нами!"
- Если они разделяют твое горе, они не могут тебя в нем упрекать... Причина их печали не в этом...
- Я тоже так думаю, батюшка. Но что это за причина? Напрасно я ломаю голову! Мне кажется даже иногда, что какой-то злой демон втерся между мной и моими детьми... Я знаю, что это нелепая, невозможная мысль, но что делать?.. Если разумной причины подыскать нельзя, поневоле лезут в голову безумные мысли!..
- Кто захочет встать между отцом и дочерьми?
- Никто... я это знаю.
- Вот что, - сказал отеческим тоном рабочий, - подожди... потерпи... понаблюдай за этими юными сердцами с той преданностью, на какую, я знаю, ты способен. Я уверен, что очень скоро ты откроешь какой-нибудь самый невинный секрет.
- Да, - отвечал маршал, пристально глядя на отца, - да, но чтобы проникнуть в этот секрет, надо быть с ними постоянно...
- А зачем тебе их покидать? - спросил старик, удивленный мрачным видом сына. - Разве ты теперь не навсегда с ними?.. со мной?
- Как знать? - со вздохом отвечал маршал.
- Что ты говоришь?
- Если вы знаете, батюшка, все обязанности, которые удерживают меня здесь... вы должны узнать и те, которые могут меня удалить от вас, от дочерей... и от моего другого ребенка...
- Какого другого ребенка?
- Сына моего старого друга, индийского принца...
- Так это Джальма?.. что с ним случилось?
- Отец... он меня приводит в ужас.
- Он?
В это время сильный порыв ветра донес издали какой-то странный гул; то был глухой, могучий шум, настолько сильный, что маршал прервал речь и спросил отца:
- Что это такое?
Старый рабочий прислушался, но до ушей его шум теперь доходил слабее, так как порыв ветра пронесся дальше, и он отвечал:
- Какие-нибудь пьяницы из предместья гуляют поблизости.
- Мне показалось, что это рев громадной толпы, - заметил маршал.
Они оба опять прислушались. Шум прекратился.
- Что ты мне начал говорить о Джальме? Почему он тебя пугает?
- Да ведь я вам уже говорил о его безумной, роковой страсти к мадемуазель де Кардовилль.
- Неужели же ты этого боишься? - с удивлением спросил старик. - Ведь ему всего восемнадцать лет. В эти годы одна любовь изгоняет другую.
- Да, если речь идет об обычной любви... Но подумайте, у этой девушки дивная красота сочетается с самым благородным, великодушным характером... по стечению роковых обстоятельств, - к несчастью, именно роковых, Джальма сумел оценить редкие качества прекрасной души.
- Ты прав. Это серьезнее, чем я думал.
- Вы не можете себе представить, какое опустошение произвела страсть в этом пылком, неукротимом сердце. Болезненная тоска сменяется порывами дикого бешенства. Вчера, нечаянно зайдя к нему, я застал такую картину: с налитыми кровью глазами, с искаженным от гнева лицом, в безумной ярости он рвал ударами кинжала красную суконную подушку и, погружая в нее лезвие, задыхаясь приговаривал: "А!.. кровь... вот его кровь!" - Что ты делаешь, безумный? - воскликнул я. - "Я убиваю человека!" - глухим голосом и растерянно отвечал несчастный. Под словом "человек" он подразумевал своего соперника.
- Действительно, такая страсть в подобном сердце способна навести ужас! - сказал старик.
- Иногда его гнев обращается на мадемуазель де Кардовилль или на себя, наконец, - продолжал маршал. - Я вынужден был спрятать оружие. Человек, приехавший с ним с Явы и, кажется, очень к нему привязанный, предупредил меня, что юноше приходили мысли о самоубийстве.
- Несчастный ребенок!
- И вот, батюшка, - с горечью сказал маршал Симон, - в то время как мои дочери... как приемный сын настоятельно требует моих забот... я должен буду, по-видимому, их покинуть!..
- Покинуть?
- Да! чтобы выполнить долг более священный, быть может, чем долг перед другом и семьей! - столь торжественно и прочувствованно ответил маршал, что взволнованный отец воскликнул:
- О каком долге говоришь ты?