- Адриана...

- Не приставай, - перебила она, раздавливая в пепельнице сигарету. Однажды в воскресной школе мы говорили об ангелах, и отец Мирон сказал, что, сколь могущественны они бы ни были, Бог недоступен их пониманию, как и люди. Люди порой самому Господу Богу не совсем понятны. Интересно, понимал ли он, о чем толкует? Во время войны столько священников было убито, что выжившие вызывают сомнение, хотя вовсе не обязательно, что остались худшие. Ты знаешь, что в войну у нас был ангел-хранитель? Я постоянно видела его. С красными крыльями. И Виктору показывала, но он его не узрел. Виктор видел другие вещи. Однажды он сказал, что ему привиделись деревья, пожирающие людей. - Она откинулась на спинку кресла. - Почему ты не ходишь в церковь? Там, на старой родине, нам это запрещали, но мы находили способы. А здесь ведь это даже приветствуется, а ты не ходишь. Не для того, чтобы искать утешение, - продолжала она, - а чтобы возносить хвалу Господу. Иногда мне кажется, что лучше было бы, если бы меня убили коммунисты. Я много лет ходила в церковь, но не понимала смысла службы. Что они там бормочут? Я говорила себе, что это не важно, что я здесь не ради службы, а ради Господа. И что? Я ничего не смогла сделать, чтобы остановить войну или спасти свою мать.

Адриана встала, на ощупь прошла к секретеру, стоявшему в углу, выдвинула ящик, достала конверт, вынула из него листок бумаги и протянула мне, объяснив, что это присланный ей Антоном перевод стихотворения некоего Руденко.

- Виктор однажды прочел мне его... - Она пожала плечами. - Прочти еще раз, - попросила, снова усаживаясь в кресло. Название было малообещающим "Весна".

Шум листвы, любви мятеж,

Счастья нет в твоих набегах.

Полая вода уносит

И деревья, и могилы.

Сколько видел я весной

Павших пацанов зеленых:

Не страшилась палачей

Юность. Превращалась в клены.

Клены, я похож на вас,

Запоздалые мечтанья

Листья - плещут в облаках,

Но корнями вы - из праха.

Соловей, воспой рассветы,

Переплавь печали - в пенье:

Все былое - только эхо

Юности моей далекой1.

- Мило. Что мне с этим делать?

- Со стихотворением? Оно имеет к тебе некоторое отношение. Девочкой я мечтала вырасти настоящей европейкой. Ты, наверное, даже не понимаешь, что это значит. Тебе имя Стефан Цвейг о чем-нибудь говорит?

- Нет.

- Очень плохо. А я читала его романы, и я могу спеть "Долог путь до Типперери". Ты мало знаешь о своей культуре и своем народе. Ешь побольше, ты же хочешь стать американцем. Но что такое американец? Здесь все откуда-то приехали. Пройдут века, но американцы в первую очередь останутся людьми, откуда-то приехавшими. Большинство из них помнят. Ирландцы помнят. Англичане помнят. Африканцы помнят. Корейцы, евреи. И ты должен помнить. Какая-то часть тебя всегда будет для меня чужой. И я никогда не пойму твоей Америки. - Она постучала пальцами по подлокотнику кресла.

- Что вы хотите этим сказать?

- Есть имена. Традиции. Франц Верфель. Нам нужно было бы вернуться на родину и потребовать то, что у нас отняли.

- Но не у меня.

- Это правда. Ты свой мир получил в наследство от нас, - пробормотала она.

- Кое-чего я добился и сам.

- Что такое "сам"? - вздохнула она. Видимо, такие же разговоры она вела и с Алексом.

Над нами нависла хорошо знакомая мне по детским годам гнетущая атмосфера - специфически славянская смесь: ощущение беспомощности, груз прошлого, опутывающая невидимая паутина, сочащиеся с неба мягкие, липкие струи, превращающиеся в сети для ловли птиц, удушающие, не позволяющие двинуться. Мама как-то рассказала мне о встрече с Адой возле церкви.

- Я на нее рассердилась. Она стояла и разговаривала с этой своей Ниной. Я ей сказала: "Хватит призраков. Пусть эта Нина оставит тебя в покое. Иди домой! Хватит уже!" Ада варится в своем горе и не видит жизни вокруг. Меня это просто бесит. Когда мы были соседями, она не хотела ничего знать о жизни окружающих, всех избегала, кроме миссис Флорентино, да и с той общалась вынужденно. Да еще с мужчинами. Бог дает ей шанс. Всем нам дает. Она могла бы вернуть себе жизнь. По соседству с ней жил человек, умиравший от рака, ему так недоставало человеческого тепла. За углом жила девушка, страдавшая лейкемией, а ее мать была парализована после автомобильной катастрофы. Ада могла бы помогать им, но она не слышала никого, кроме своей Нины.

- Перестань, Слава, - прервал ее тогда отец. - Ей жизнь дается труднее, чем нам.

Ада закашлялась, приложив ко рту пожелтевший носовой платок.

- Ну, хватит, - сказал я. - Где Алекс?

- Еще минуту, - просипела она. - Поверь, никакой спешки нет. Скоро ты поймешь. Вся эта погоня за деньгами, любовью, детьми... И что? Разве все это имело хоть какое-то значение или принесло пользу моим детям? Нет, Николас, поверь: нет никакой спешки. Во всяком случае, сейчас. Да и никогда не было. Я хочу поговорить, - продолжала она. - Расскажи мне о себе. О своей жене. Она ведь еврейка? - Я покорно смотрел на эту неисправимо странную женщину. Мне Алекс рассказывал. Он ее никогда не видел, но уверен, что вы счастливы.

- Это правда.

- Хорошо. И необычно, знаешь ли: еврейка и украинец.

- Моя жена говорит то же самое.

- Да что ты? Забавно. Она права. Она знает твою историю? - Мне показалось, что Ада подавила смешок.

- Если вы имеете в виду историю, которую рассказали мне вы, то да.

- Отлично. Браки не терпят тайн.

V

Мы с Шелли вместе учились в мединституте, но разговорились впервые, лишь встретившись на конференции в Вашингтоне.

Заметил-то я ее гораздо раньше, в Бостоне. В ее лице была какая-то особая чистота и свежесть, и все оно казалось очень ладным - от черных волос с ровно подстриженной челкой до решительного подбородка. Есть подбородки, которые как бы стекают с лица, не завершая его, а ее подбородок был очерчен четко, как конец абзаца.

Я виделся с ней в аудиториях, в коридорах, на улице и каждый раз с трудом удерживался, чтобы не попросить о встрече, но, прежде чем мне удавалось облечь просьбу в подходящие слова, либо ее либо меня что-нибудь отвлекало. Так продолжалось несколько лет, пока она не превратилась в неотъемлемую часть моего воображения - прелестный сад, мимо которого проходишь каждый день по пути на службу, вокруг которого гуляешь в надежде, что хозяин случайно откроет калитку и пригласит зайти.