В буфетной Мятлев столкнулся с полковником фон Мюфлингом. Тот уже возвращался обратно. Его соломенные брови и соломенные усы сияли сквозь клубы табачного дыма.

- Можно п'думать, что вся Россия танцует нынче здесь,- сказал он, подмигивая. Видимо, он рад был встретить Мятлева и снова выпить.- Если господина Приимкова привести сюда с его мыслями, его, п'жалуй, растерзают, а?.. Можно п'думать, что вся наша жизнь - оспе... опсе... ослепительный праздник, а?..

Он стоял перед Мятлевым, слегка покачиваясь, не сводя с него бледно-голубых глаз. От его мундира исходило умиротворяющее сияние, так что даже Мятлев ощущал себя первым счастливчиком королевства, и даже Наталья снова казалась ему верхом совершенства, и он намеревался добраться до нее и сказать ей, что большего счастья, чем соединиться с нею, не может быть, и что пусть она, несмотря на его состояние, верит, что это так и есть, и что завтра же... и пусть она порвет его последнее письмо с отказом и прочим бредом...

Но перед ним стоял полковник фон Мюфлинг, и это спасло Мятлева от неверного шага. Что же касается до полковника, то Мятлеву действительно было приятно говорить с ним, ибо он показался князю единственным живым в этом океане символов, а кроме того, им было о чем поговорить, что вспомнить, если иметь в виду несчастную Александрину, и фон Мюфлинг сказал:

- У вас доброе сердце, вы молодец... Это было такое существо, что я плакал, даю вам ч'сное слово, когда вы ее спасали там... и после я не мог ужер... удержаться от слез... и когда я узнал, что она от вас сбежала...

- Вы перепутали,- сказал Мятлев,- она покончила с собой... Чахотка.

- Вот именно,- поддакнул фон Мюфлинг,- б'дняжка...

- Полковник,- сказал Мятлев,- ваш поручик Катакази проявляет ко мне повышенный интерес...

- Катакази? - удивился полковник.- Эт-т-то кто?

- Ваш Катакази,- сказал Мятлев, сердясь,- поручик ваш. Он врывается ко мне с намеками, угрозами и подозрениями...

- С подозрениями?- еще больше удивился фон Мюфлинг.- Да в чем же вас можно подозревать? Кто такой Катакази? Где?.. Э-э-э, гоните его в шею...он усмехнулся,- не сентяйтесь... не стесняйтесь... Мало ли ч'во. Эдак, знаете ли, каждый... А может, он просто влюблен?

- В кого?- изумился Мятлев.

- В вашу утопленницу...- Тут полковник резко встряхнулся.- Я оговорился,- сказал он трезво,- и у меня перемешались разные отрезки времени и разные обстоятельства, наслоились, так бывает...- и пошел туда, где играли в карты...

Кто-то сказал, что государь вот-вот должен прибыть. Пора было уезжать, чтобы с ним не столкнуться. Мятлев боялся государя, как опостылевший пасынок боится отчима, как заяц - январского волка, как дворовая девка нового барина, как бродяга - околоточного надзирателя... Он боялся собственной беспомощности, ибо знал, что возненавидит себя, если вынужден будет оказаться перед ним бессильным, а это не могло быть иначе. Это уже потом он корил себя и распинал за то, что позволил себе отправиться на этот бал, ибо, когда он покидает свой дом, его подкарауливают несчастья.

38

"25 октября...

Нынче утром я велел Афанасию восстановить вестибюль в прежнем виде. Здесь, в своем доме, я могу позволить себе то, что я хочу. Это должно утешать. "Общественные приличия против нашего счастья, зато любовь награда за огорчения". Если прав Филострат, тогда об чем заботы?.. Афанасий собрал людей, и все они там кряхтели, ухали, наваливались разом, так что дом дрожал, как легкая охотничья палатка".

"26 октября...

Человек от Румянцевых принес мне очередной souvenir(подарок фр).. Большой пакет в золотой соломенной бумаге долго вскрывали прямо в вестибюле. Афанасий и господин Свербеев работали не покладая рук. Особенно Афанасий, ибо шпион старался больше командовать. Камердинер его слушается даже больше, чем меня. Заглядывает ему в глаза, поддакивает, ждет одобрения... Из бумаги извлекли сверток поменьше, а из него прелестную фарфоровую табакерку в золотой оправе. На ее крышке на красноватой веточке сидели, отворотившись друг от друга, два грустных попугайчика. Табакерка была прошлого века и довольно ценная, но я тотчас же разглядел в ней печальный намек, и это мешало мне любоваться искусной работой. Интересно, под каким из попугайчиков подразумеваюсь я?

Хотел заехать к Анете, исповедаться, да не вышло..."

"28 октября...

Вот страшное событие, и я его участник! Мне рассказали, как было дело. Этот симпатичный человечек, воспевающий свои таланты с откровенностью ребенка и твердо убежденный в собственной правоте, сидел в кругу своей семьи, на самом почетном месте, и, наверное, как и везде, провозглашал свои принципы и расточал хулу произволу, в то же время с благоговением поглядывая на новехонький вицмундир, право носить который он завоевал потом и кровью и ежедневными унижениями; и вот он разглагольствовал о том о сем, скромно потупляя глазки и под столом постукивая босыми ногами одна о другую, как вдруг позвонили, и явился поручик Катакази с частным приставом, и велели ему одеваться по повелению генерала Дубельта. Они прервали его застольную речь, и он даже не успел еще сказать о том, что господин Некрасов в "Современнике" делает свое дело и что господин Краевский в "Отечественных записках" терпит от цензуры, как ему велели одеваться. "Позвольте, позвольте",- пролепетал он, еще ничего не понимая, но поручик Катакази, у которого было на то право, ничего ему не позволил и был неумолим, потому что на нем был синий мундир, за который нужно было расплачиваться. Тут началась суета, паника, слезы, так как никто из членов семьи не мог представить себе такого оборота дела, да и он сам впал в полную прострацию, не понимая, как это его, владельца темно-зеленого вицмундира, чина, должности и жалования, заслуженных им нелегким способом и верноподданным старанием, как это его могут заставить ехать на съезжую и обвинять, и кто? Да такой же, как он, только одетый в синий мундир! Что же это такое, наверное подумал он, да неужели синий цвет более говорит о качестве человека, нежели темно-зеленый? "Это недоразу-мение, господа,сказал он белыми губами,- меня ведь хорошо знают... Это недоразумение..." И, даже одеваясь, он все еще не мог понять, что темно-зеленый мундир выдается не для того, чтобы он в нем красовался перед своими подчиненными и позволял себе казнить и миловать тех, над кем он поставлен, а для того, чтобы он не забывал, что отныне он в темно-зеленом мундире и стоит столько-то и столько-то, и не больше, и что нельзя совмещать темно-зеленое благополу-чие с дерзким направлением ума. Иными словами: любишь в саночках кататься - люби саночки возить, а ежели ты, скажем, противник саночек, то нечего в них и садиться и лететь, сладострастно замирая.