- Послушайте,- сказал Мятлев сухо, проводя этим "вы" резкую черту меж былым и настоящим, давая понять, что чаша переполнена и что отныне разговор может быть только официальным,- послушайте, страдания этой молодой дамы, слишком ловкой для своих лет, меня не интересуют. Я надеюсь, что вы здоровы и счастливо избежали гриппа? Видите ли, ее поползновения слишком откровенны, и на этот счет имеется весьма изрядное количество титулованных затычек...

Княжна. Чего?.. Каких?..

Мятлев. Ну этих, кто бы мог утешить графиню в ее естественной потребности обременить себя семьей...

Княжна. Вы оскорбляете женщину, которая любит вас и носит под сердцем вашего сына...

Мятлев. Очень сожалею, но согласитесь...

Княжна. Ах, вы смеете предполагать, что дитя...

Мятлев. Я говорю о другом...

Княжна. Граф Нессельроде в полном недоумении. Ну хорошо, пусть господин Амилахвари, вот он, такой спокойный и справедливый, и в нем столько к вам участия, пусть он скажет, если вы пренебрегаете моим мнением и мнением общества, пусть он скажет сам, как ваш друг и поверенный вашего сердца... (Обернувшись ко мне.) Я вас так уважаю, и ваше слово... Скажите, ради бога, этому человеку, зараженному упрямством, что его поведение... Нет уж, вы не стесняйтесь, не скромничайте, вы скажите ему... да не деликатничайте, я прошу вас сказать...

Я. Хорошо, я скажу, дорогая Елизавета Васильевна... Ну что я могу сказать? Я думаю, что если мой друг... графиня Румянцева очаровательная женщина, в ней столько всяких достоинств, что просто удивительно... Это несомненно... Я думаю вот о чем...

Княжна. Нет, нет, вы не деликатничайте, вы говорите, что думаете, как должно быть среди нас...

Я. Да, да, вот именно. Многие были бы счастливы предложить графине руку и сердце, я это и имею в виду. Она очаровательная и великолепная... Она из тех женщин, которые ради любви готовы... но, дорогая Елизавета Васильевна... .

Княжна.Голубчик, скажите мне прямо, то есть скажите ему, скажите это ему, вот это все скажите ему... Вы имеете на это право...

Я. Конечно.

Княжна. Вы имеете на это право, потому что я не знаю женщин, обиженных вами, вы так безукоризненны, что вы имеете право сказать это ему...

Я. Конечно. Разве хоть одна из тех, кого я знал, жаловалась на меня? Кто это говорит? Никто... Никто не может этого сказать... Поэтому я считаю своим долгом сказать вам...

Княжна. Ему, а не мне...

Я. Ему я уже все сказал, я хочу сказать вам, что он мой друг и это само по себе... конечно, я могу обольщаться, но уж поскольку вы так снисходительны, оценивая мои отношения с женщинами, и так высоко судите обо мне, то я могу позволить себе смелость думать о своем друге в самом достойном смысле, хотя это, дорогая Елизавета Васильевна, совершенно не противоречит тому, что вы говорили, и ваши огорчения рвут мне сердце..,

Княжна. Я не совсем вас понимаю... то есть я вас понимаю, но я хотела бы, я просила вас сказать ему, вот ему... мы не можем... это невозможно... у меня уже нет сил...

Мятлев. А может быть, вам снять с себя ваши высокие полномочия, отказаться от этого непосильного бремени и предоставить мне самому...

Княжна. Я не понимаю вас...

Мятлев. Ну пошлите меня к черту!

Княжна. А наше имя?.. Ваша непритязательность и страсть к скандалам общеизвестны. А наше имя? Что посоветуете вы мне, как посоветуете вы поступить мне, когда я вижу, как оскверняется и предается поруганию наше имя? Как прикажете поступать мне?..

Я. Елизавета Васильевна, дорогая, да будет вам ссориться! Это теперь у вас коса на камень... Теперь вы ничего не решите... Да зачем это нам всем?.. Ну, обменяемся взаимными оскорблениями, ну, обидим друг друга, а завтра ведь будем об том плакать...

Но слова мои не дали ничего. Она ушла со слезами в глазах, чего раньше себе не позволяла. И камень превращается в песок, не то что слабое сердце женщины.

Он засмеялся и сказал:

- Мне кажется, что кто-то роется в моем дневнике.- Я усомнился, но он продолжал с жаром: - Ей-богу, я всегда захлопываю его, а тут застаю раскрытым... и уже третий раз... и всегда на 13 октября, а нынче уже декабрь... И вообще мой дом разрушается.

Да, дом разрушался. Привидение свирепствовало уже не на шутку. На чердаке под синей пылью мы обнаружили погнутые ржавые гвозди, вырванные из своих гнезд; растрескавшиеся балки; труху, в которую превратились дотоле казавшиеся вековечными дубовые стропила. К легкому поскрипыванию лестницы прибавились стоны, карканье, визг и причитания, и Мятлев вдруг обнаружил, что может на слух определять любые из ничтожных событий, совершающихся выше вестибюля. Иногда это даже занимало, ибо о каждом из живущих эта лестница возвещала по-своему, и, мало того, по этим звукам можно было определить, кто движется и каково его душевное состояние, и потому заранее знать, как встретить идущего и встретить ли или укрыться в библиотеке. Да, дом разрушался, и он разрушался стремительней, нежели следовало от него ожидать... Он походил на старика, разучившегося владеть своим телом, мозгом: говорящего невпопад, бессознательно переставляющего ноги, сморщенного, с детской улыбкой, скрывающей какую-то даже ему неизвестную тайну минувшей жизни, какой-то сладостный туман... Теперь не хватало одного сильного удара, чтобы этот трехэтажный старик с невинной улыбкой покосился и рассыпался, погребая под едким прахом минувшие судьбы, некогда живые страсти, недописанные дневники, обрывки слов, потерявших значение и ценность, и сомнительные надежды... И вот этот гром ударил и гроза началась.

"Вы с ума сошли! - писал с отчаянием хромоножка из своего тульского далека, этот ниспровергатель, давно уже не вырывавшийся на волю: то ли потерял накладную бороду, то ли подобрался наконец к самым заветным тайнам сильных мира сего, и теперь ему предстояло наконец их раскрыть.- Вы с ума сошли, чтоб не сказать хуже! Вы, с Вашим талантом писать, видеть, иронизировать, погрязли в интрижках, адюльтерчиках, скандальчиках, обрюхатили бабу, подражая собственному лакею, этому Фонарясию с глупой мордой, которому не помогут ни вальтерскотты, ни галстухи с Вашей унылой шеи. Россия задыхается в скотстве, а Вы пляшете на балах, добиваетесь аудиенции у Нессельрода..."