С течением времени мы постепенно наполняли ванну всё больше, чтобы можно было по настоящему плавать. Усердно шлёпая кругами, она вдруг поднимала на нас взгляд с удивительно комичным выражением. -Ну! Вы только посмотрите на меня!

Когда мы в ответ смеялись, она прямо-таки ухмылялась нам.

- "Уиии-ии". Вот это жизнь!

Теперь ей уже нравилась ванна. Она научилась плавать под водой и кувыркаться в ней. Оттолкнувшись своими широкими перепончатыми лапами, она выпрыгивала из воды и плюхалась пузом вниз. Ей также очень нравилось украдкой выглядывать из-за борта ванны и затем мгновенно нырять. У неё появилась целая коллекция ванных игрушек, всяких разных, а самой любимой была пластмассовая мерная кружка.

Сначала она погружала её в воду, затем, глубоко вдохнув, совала в неё голову и плавала по ванне, громыхая кружкой.

Когда она уставала, то подплывала к краю ванны, чтобы её вынули и обсушили.

Иногда она слишком долго не уставала, и тогда тот, кто был у ванны, вынимал пробку. Для Эдаль это была извечная тайна. Куда девается вода? Она совала в дырку морду, совала в решётку пальцы, садилась на неё. И наконец, когда вода уходила, она внимательно глядела ей вслед, а затем вопросительно смотрела на человека. Потом со своим обычным добродушием, смирившись с таким положением, она вылезала и обсушивалась.

Она любила смех и практически разделяла его, ухмыляясь и выделывая всяческие ужимки.

Её разговорный словарь по существу состоял из высокого писка: "Уиии". Разными вариациями его, громкими и тихими, короткими и долгими, она могла выразить многое и делала это весьма успешно. Мы стали многое понимать. В частности, мы знали два выражения. "Уиии-ук"- означало:" Налейте мне воды в ванну" ,- а несколько тревожных попискиваний - что ей срочно нужно побывать в саду.

На улицу её нужно было выпускать очень осторожно. Там всё было ТАКОЕ БОЛЬШОЕ. От своего участка с уборной она торопливо ковыляла обратно к безопасной двери. Там она задерживалась, оборачивалась, осторожно пригнув голову вниз, а в памяти у неё проносились врождённые мысли о врагах её рода. Затем, она поднимала голову, белая шея у неё блестела, она так и замирала, приподняв одну лапу, и уверенно обводила взглядом всё вокруг.

Она очень быстро научилась взбираться по лестнице к нам в гостиную, с трудом перебираясь со ступеньки на ступеньку, и всегда откровенно радовалась, что вернулась назад. Это был eё дом, и она считала нас своими родителями, которые любят её, смеются вместе с ней и обеспечивают её всем, чем нужно. А больше всего ей нужно было наше общество. Пока она бодрствовала, то старалась не выпускать нас из виду. Это требование нам было нетрудно выполнить, так как она нам не надоедала.

Те, с кем она играла, тоже жили здесь. Присцилла играла с Эдаль добро и терпеливо, но по настоящему родственную душу она нашла в Стинки-Пухе. Стинки-Пух был одним из тех ясноглазых пушистых примерных пай-котиков, которые вдруг удивляют вас озорством. Они с Эдаль катались и валялись в жестоких с виду, но притворных драках, и больше всего веселились, по-дружески возясь с мячом или скомканным клочком бумаги.

С серым попугаем поиграть в общем-то не удавалось. Он сам очень любил внимание и ревновал маленького пришельца. Он оказался у нас в качестве "дэша", так здесь называют подарок, мы сначала не знали, что он петушок и назвали его Полли. Когда молодняк резвился на полу, Полли наблюдал за ним своими холодными бледными глазами. Подобно старому школьному учителю с причудами Джайлзу, он ковылял через всю комнату, без разбору клевал их всех и отбирал у них бумажный шарик. Утащив его на свой насест у окошка, он угрюмо разрывал его на кусочки.

Бедный Полли! Когда Эдаль немного подросла, он получил по заслугам. Однажды он с криком отлетел, а она с глубоким удовлетворением пережёвывала красные перья с его хвоста. У нас тогда было три обезьянки. Две из них просто гостили у нас, пока их хозяйка была где-то в отъезде, и они проводили почти всё своё время в большой проволочной клетке во дворе. Третья же обезьянка породы Мона была наша, мы её воспитывали сами.

Её нашли вцепившейся в густую шерсть на спине убитой матери. Местный охотник, убивший её мать ради мяса, принёс жалкого детёныша к нам домой. Паула, которая всегда легко поддаётся такой форме морального шантажа, дала ему за неё несколько шиллингов. Это было крошечное сморщенное создание, почти без волос и без зубов, ужас застыл у неё в блестящих карих глазках, а тело у неё всё горело и саднило, потому что было натёрто жесткой верёвкой, которой её связали. И только очень чёрствый человек не даст шиллинг-другой, чтобы избавить их от торговцев, хотя бы ради того, чтобы дать им спокойно умереть.

Мы назвали обезьянку Овинк по её собственному жалобному крику. Она прижалась к шее Паулы, благодарная за чуточку любви и защиту.

Паула кормила её сильно разбавленным молоком из пипетки, и она выкарабкалась. К тому времени, когда появилась Эдаль, Овинк была уже почти в фут ростом и очень нам докучала. Ей можно было предоставить полную свободу только на некоторое время в течение дня, и то под строгим наблюдением. На поясе у неё был собачий ошейник, и она проводила большую часть дня на длинной верёвке в саду.

Эти обезьянки по-своему весьма любвеобильны. Они привязываются к тебе и очень страдают в одиночестве. Но они большие греховодники. Если им дать волю в доме, то они готовы всё разрушить, и их почти невозможно приучить к хорошему поведению. Примером может послужить история о человеке, который задумал приучить обезьяну к дому. Когда обезьяна напакостит, он прилежно хватал её, шлёпал по заду и выбрасывал в окно. Несколько недель спустя его усилия принесли плоды.

Обезьянка пакостила на полу, хлопала себя по заду и выпрыгивала в окно.

Когда Овинк впервые разрешили познакомиться с ковыляющей Эдаль, она заплясала и забормотала от восторга. Она баюкала Эдаль на руках, искала блох к большому огорчению последней, и завыла, когда их разлучили. Но очень скоро, как это бывает у обезьян, любовь обернулась лукавым подтруниванием, и в конце концов они стали врагами.