Иван Алексеевич знал точно, что она знает, чего он хочет от нее. Он желал от нее небольшой, по его разумению, жертвы, ибо она столь многим ему обязана. Она разделила его славу. Она по рекомендациям Ивана Алексеевича печаталась в лучших журналах. Она накоротке с великими, и ее фотографии войдут в тома их воспоминаний. А уж воспоминания нынче пишут все...
Она не молода. Ей тоже остался миг. Черви уже изготовились приняться и за эту сладкую работу. И что такое миг жизни по сравнению с долгой памятью о ней, и только оттого, что она рядом с ним! Однако так ли мал этот миг, если самому Ивану Алексеевичу приходится благодарить за каждый отпущенный день?
Иван Алексеевич понимал бессмысленность этого бесконечного ряда мучительных доводов и возражений. На самом деле все просто. На самом деле он всего лишь не хотел ее ухода из своей жизни. И знал ясную причину этого. Она была последней его женщиной. В любимой женщине хоть что-то одно должно нравиться беспредельно: овал лица, либо рука, либо хоть локоть этой руки... "Угораздило же!" Иван Алексеевич всерьез подумал, что такой беспредельно любимой чертой в Галине была ее легкая картавость, времени не подвластная. Наслаждаясь ее голосом, он часто вспоминал свое детство и собственный дефект речи. Маленьким при обидах он валился на пол и кричал, не выговаривая "р": "Уми-аю!" Старший брат отучил картавить просто: задал хорошую трепку... И, вспоминая ту трепку в самых неподходящих местах ее монологов, Иван Алексеевич всегда улыбался.
"Сколько же во мне жизни! Сколько заложено во мне родителями, царство им небесное!" Когда Иван Алексеевич думал о матери, он видел: очень красивая женщина в шелковом платье с приподнятым, расходящимся в стороны воротником, с небольшим декольте, сидит в кресле, медленно поворачивается к нему и ласково смотрит. Только она с самого начала знала и верила, что ее Ваня будет особенным...
Иван Алексеевич встал из кресла и подошел к столу. Долго глядел на записи о Мещерском и не понимал, откуда они взялись. С Мещерским было покончено еще весной... Потом вспомнил и присел к столу. Вычеркнул два лишних, как ему показалось, слова. Собрался было смять бумагу и выбросить, но остановился, привлекла внимание фраза: "Кисло пахло сырой глиной..." Поколебавшись, взял рабочее, самое простенькое, перо и стал писать: "Позицию сменили как раз после той атаки, в которой убили Изгаршева, Мещерский вышел из окопа, где продолжался шумный аукцион по распродаже оставшихся вещей покойного. Окоп был свежий, еще не просушен. Еще и воду не отвели, и приходилось, выходя, хлюпать по брошенным на дно доскам, с которых соскакивали проснувшиеся по весне зеленые лягушки. Кисло пахло сырой глиной..."
4
Обедом называлась теплая водичка, в которой плавало черт знает что, какая-то травка. За столом кроме Ивана Алексеевича и Веры Николаевны сидели Бахрах и Леонид. Это Леонид разбил грядки и что-то там выращивал, а потом выращенное бросали в суп. Галина и Марга отсутствовали. Они ели тот же суп, но в своих апартаментах. "И слава Богу! Спаси и сохрани, Царица Небесная, и впредь!"
Иван Алексеевич вяло шевелил ложкой. Аппетита не было, состояние духа угнетенное, и это ничего хорошего присутствующим не сулило. По радио только что передали сводку военных действий в России за август. В июле все казалось таким плохим, что дальше ехать некуда. Однако выяснилось, что есть куда. Так что и насчет сентября можно было не обольщаться, будет еще хуже. Особенно раздражало Ивана Алексеевича то обстоятельство, что он, похоже, и в июле на что-то надеялся, хотя всем объявлял, что не надеется, что всему пришел конец. А теперь и насчет сентября какие-то надежды существуют - мол, а вдруг!..
За столом компаньоны молотили языками исключительно про военную обстановку. Особенно выпендривался Леонид. Этот написал несколько повестей про первую мировую войну и сменившую ее гражданскую и по этой причине почитал себя знатоком того, как надо воевать. Вот и щебетал: война на два фронта немцами никогда не выигрывалась, Иван Алексеевич, мол, был абсолютно прав еще до начала войны, не допуская и в мыслях такого авантюризма; между тем Англия воспряла духом, а немцы приняли гениальное для себя решение объявить комиссаров и гепеушников преступниками, не подпадающими под юрисдикцию законов ведения цивилизованной войны; однако для русских это решение трагично, теперь эти комиссары забегут с тыла и станут в спину гнать темных и послушных людей вперед, и положат все, что еще осталось лучшего, хотя "лучшего" - это сильно сказано... "Надо как-то протестовать. Господа, надо протестовать!" И Бахрах поддержал: "Непременно надо протестовать". Этот-то каким способом протестовать вознамерился? Что ему, что Марге из дома и высунуться нельзя! Приходили уже, интересовались, что за русские такие, на евреев похожие? Иван Алексеевич сама любезность - налил пришедшим по здоровеннейшему бокалу коньяка и принялся рассказывать историю, случившуюся с ним в схожих, мол, обстоятельствах. В шестом году отправились они с Верой Николаевной в свадебное путешествие в Святую землю. По прибытии при регистрации вместо паспортов выдали им какие-то цветные бумажки. И, по недоразумению, не синего, а розового цвета, какие выдавали только евреям, запрещая тем посещать мусульманские святыни. Иван Алексеевич пошел объясняться к русскому консулу. Высокий и худой, высушенный синайским зноем, консул молча слушал претензию, долго изучал физиономию Ивана Алексеевича, затем сухо спросил: "А как вы теперь, без паспорта, докажете мне, что вы не еврей?"
"Стратеги дерьмовые!" - буркнул себе под нос Иван Алексеевич, имея в виду не генералов - что немецких, что русских, - а разглагольствующих домочадцев. Леонид мог бы и предположить, даже если бы и ошибся, что Ивану Алексеевичу допустимо не знать, кто такой Клаузевиц. Своевременно оповещен не был, а гимназию не кончил. А де Голля отличал среди прочих только оттого, что удивился его несомненной литературной одаренности. Однако Леонид деликатностью не обременен и все нес и нес про то, что Волга впадает в Каспийское море, а лошади едят сено. И в писаниях своих такой же - ни шагу вперед. Стратег, освоивший единственный артикул - шаг на месте.
- Что яйцами-то понапрасну бряцать! - вспыхнул Иван Алексеевич и тут же извинился перед женой. Ни перед кем за свои слова не извинялся, а перед ней всегда. Столько лет прожила, а все та же неподготовленность и смущение неисчерпаемостью родного языка. - Какое - протестовать?! Что мы можем?! Русские разбиты вдребезги. Судьба России определена на столетие вперед!
За столом испуганно затихли, даже перестали ковырять Леонидовы баклажаны, надоевшие до чертиков. И затихли не из-за гнева хозяина или его детских неприличных слов, а оттого, что знали способность Ивана Алексеевича угадывать целое по отдельным его частям. Этим занятием он еще в юности прославился: по затылку, рукам определять черты лица и даже душевный склад человека, и почти всегда безошибочно. Приятели несли ему фотографии своих невест, просили описать характер будущих жен, - не дай Бог в характере ошибиться! Иван Алексеевич и в этих делах помогал. Так и позже: по каким-то, улавливаемым только им, штрихам происходящего достоверно говорил о будущем. И тоже редко ошибаясь.
В то, что судьба России определена на столетие вперед, Иван Алексеевич верил непоколебимо. Абсолютно. К сентябрю уложены миллионы русских, все разорено, захвачено почти все, где побывал Иван Алексеевич, а уж он поездил по России - ого-го! Россия не может выдюжить третью или четвертую, или уже пятую - как считать! - войну за четыре десятка лет. Немцы тоже могут обессилеть на захваченных просторах, но и с Россией все ясно. Как бы дальше ни пошли дела, на сто лет вперед для нее - все ясно.
- Нынче, - опять принялся топтаться на месте Леонид, - пишут, что немцы и японцы стремятся к уничтожению Англии и Америки. Ни более, ни менее!
Иван Алексеевич снизошел:
- Да, много у них работы впереди. А ведь еще и Россию надо до конца добить, и Китай. Однако что они собираются делать потом? Не привязан медведь не пляшет.