- За моряка тебя принимали оттого, что очень уж ты крепко ругаешься. Вера Николаевна улыбнулась несколько заискивающе.
- Одним словом, - не обращая внимания на реплику жены, продолжил Иван Алексеевич, передвигая бумаги на столе, - то, что я попрошу тебя сделать, усилий не потребует... Да что за чертовщина! Голова болит, так заду, уверяют, легче. А у меня зад болит, а голове не легче! Кстати, что ты добыла сегодня?
- Пол-литра прованского масла, два кило картошки и три десятка яиц. - Вера Николаевна доложила о своих успехах с гордостью.
Иван Алексеевич хмыкнул:
- Недурственно мы с тобой нажились за свою жизнь. А жизни, между тем, осталось на донышке... Не много ли народу на моем иждивении?
- На курятник похоже, - не по обыкновению жестко сказала Вера Николаевна.
- Что ты имеешь в виду? - Иван Алексеевич нахмурился. - На моем иждивении, кажется, и петушки имеются. Впрочем, ты часто и сама не знаешь, что имеешь в виду. Так я хочу попросить тебя дать отказ от дома Галине и Марге. Обеим... И отказ дать в самой решительной форме. Но вместе с тем никаких высоких воздушных причин. Ты даешь им отказ исключительно из житейских соображений. Этой командой зиму нам не пережить. С голоду подохнем!
Ноги у Веры Николаевны ослабли, и она присела на стул.
- Ян, я не смогу этого сделать.
- То есть, как не сможешь? - Иван Алексеевич наконец-то вскинул на жену глаза. - Да отчего же не сможешь? Сказать им, что Ивану Алексеевичу нечего есть, - не сможешь? Ты в этом доме хозяйка или нет? Ты хочешь, чтобы я им объявил? Да что же это такое - все сам и сам!
Иван Алексеевич оставил бумаги в покое и принялся ходить по кабинету и, сердясь, объяснять, как это просто и незатруднительно для нее объявить, а для Галины необидно услышать отказ от дома. Да, Галина живет у них второй десяток лет, но именно это и есть усугубляющая причина. Сколько же можно! А Марге отказать и того проще. В их жизни сия дама появилась случаем. В тридцать третьем после бурных праздников в Стокгольме на обратном пути Галина заболела и вынуждена была остаться в Германии. А там из близких Ивану Алексеевичу только Федор Степун. А у Федора - сестра Марга. Случай правит историей, он же распоряжается и судьбами своих подданных. В том году случай привел к власти фашистов и от них побежали из Германии знакомые Ивана Алексеевича, и оттого выбора, где оставлять Галину, не было.
- Так что, - решительно подтвердил Иван Алексеевич, - обеим прощай. Когда их тут не станет, мы оба почувствуем себя здоровее.
- Я не смогу, - повторила Вера Николаевна. - Да и стоит ли дело того? Скажу тебе по секрету, у Марги и Галины такая необыкновенная дружба и тяга друг к другу, что они, того и гляди, и без наших понуканий улетят куда-то очень высоко. Их взаимное обожание до такой степени велико, хоть и странное какое-то, что...
Иван Алексеевич застонал. "Нет, она все-таки крайне неумна, чего бы я ни придумывал ей в оправдание!" Он с неприязнью разглядывал жену. Седые волосы, должно быть, с утра нечесаны, а уж дело к вечеру. Платье хоть и пошито в лучшие времена, да когда они были! Нынче же словно на пугале огородном висит. И все серое: и волосы серые, и платье блеклое, застиранное. И за этой неухоженностью такое же неухоженное, неуправляемое хозяйство. Вот и приходится и деньги выдавать, и продукты собственные иметь, иначе все разнесут.
- Послушай, Вера. Соберись с умом. Помнишь, ты встретила Андре Жида в каком-то кафе с неким молодым человеком, а потом восхищалась такому совершенно необыкновенному вниманию Жида к молодежи, - помнишь? Ты наконец-то поняла, в чем тут дело?
- Да я и не думала больше об этом. Сказала и забыла!
"Определенно дура. Берберова права, хоть и сама штучка та еще. Но эта дура, - нашел смягчающее обстоятельство Иван Алексеевич, - любит меня, как никто".
- Вера, я дам тебе почитать книжку Нины Берберовой о Чайковском. Это расширит твой кругозор. Однако чтение чтением, а дело делом. Итак, ты объявляешь обеим крайний срок. Ну, положим - неделя. Или две.
- Ян, я тоже хочу, чтобы их тут не было. Но разговаривать с Галиной об этом я не стану! - Решительной с мужем Вера Николаевна была не часто. Нынче это был как раз тот редкий случай. Она смотрела мужественно в глаза Ивану Алексеевичу и верила, что он все поймет и без слов.
Муке ее много лет. В двадцатые после знакомства с Галиной, оглушенный любовью к юной женщине, Иван Алексеевич даже съехал из дома. И Вера Николаевна, страдая, вымученно улыбаясь, оправдывалась перед знакомыми: мой на старости лет совсем с ума сошел. А потом он вернулся и привел с собой Галину. И горячо убеждал Веру Николаевну в особых их отношениях, никак не похожих на случаи обычные, столь любимые сплетниками. Особенность этих отношений Иван Алексеевич описывал длинно и мучительно для Веры Николаевны: Галина не любовница, она возлюбленная, однако и возлюбленная не в общепринятом смысле, а в смысле любимой ученицы, весьма даровитой молодой, подающей самые большие надежды писательницы, хотя она и красивая женщина. К тому же она замужем, и ей тоже предстоит сопротивление предрассудкам, но если вместе и стараясь понять друг друга, то справиться можно. "Вот увидишь, как все славно в конце концов устроится!"
Вера Николаевна никогда в своей жизни ни в каких восстаниях участия не принимала, да и случаев не представилось - ее всегда любили. Она только и умела, что тихо обижаться. Так что и в этот раз она очень хотела поверить объяснениям мужа и понимала невозможность уйти от него: вместе они с шестого года. Она убедила сначала себя поверить сложным логическим построениям мужа и тому, что в их доме появилась будущая Жорж Санд, а потом и знакомым принялась объяснять, что прежде она ошибалась, а на самом деле эта история - совсем иная история, редкостная... Но сколько же страданий принесло ей появление Галины, пока не образовалась привычка. Одна только поездка в Стокгольм чего стоила! Иван Алексеевич в сопровождении двух жен, одну из которых и в дороге, и при королевском дворе приходилось называть племянницей...
- Что ты смотришь на меня столь значительно! - закричал Иван Алексеевич. Причин для страданий у тебя нет! Я убеждал тебя в этом тысячи раз! Я пишу только о любви. О деревне я давно написал, войну я не знаю, про колхозы не умею. Ты помнишь, как другие пишут о любви? "И вдруг с восторгом и ужасом он сказал себе: я люблю ее!" Вот как пишут! Герои, видишь ли, не сразу понимают, что любят. А когда понимают, это приводит их в ужас. Ты таких писаний от меня ждешь? Так не дождешься! Я пишу о любви увлекательно, но ничего из написанного со мной не случалось! Я все выдумываю этой вот головой, хотя редко кто верит, ибо сами так выдумать не могут. Но чтобы так писать, со мной хоть что-нибудь, черт возьми, да должно происходить! Отвечай - должно или не должно?
- Ян, не поминай черта. Нехорошо это.
- Да черти - вполне приличные существа! Послушай хотя бы радио и сравни!
Совершенно растерявшись, Вера Николаевна предположила:
- Может, не им, а нам уехать? В Америку, как Алданов предлагал. Оставим им все и...
- Ага! Спохватилась! Как теперь уехать? Где ты раньше была? А я тебе скажу, где ты была. Ты в тот раз в разговоре с Алдановым уперлась вот точно так же, как и нынче. Алданов в этом вот кресле сидел, а ты вот так же завела ясны очи, уронила белы ручки и стояла на своем насмерть! Вот и очутились старик со старухой у разбитого корыта!
Вера Николаевна стояла ни жива, ни мертва. Вину свою за то решение знала и не раз кляла себя, - не ее это дело в таких разговорах участвовать и такие решения принимать. Надолго заслужила теперь попреки. Но совсем неожиданно для нее Иван Алексеевич продолжил миролюбиво:
- Если помрем зимой с голоду, то на тебе вина будет. Алданов так в своих воспоминаниях и напишет: Вера Николаевна сыграла роковую роль. Ну а если не помрем - твоя правда. Я слишком печальный писатель для благополучной страны Америки. Мы не знаем Америки, она не знает нас. Здесь придется дожидаться окончания наших окаянных лет. И возвращаться домой...