Вера Николаевна решила рот больше не открывать, хотя и не поняла мужа. Если он говорит о смерти как о возвращении домой, так об этом он лет двадцать уже говорит и ждет ее. А, может, он о возвращении в Москву сказал. Вот и молодые русские уже записываются служить на оккупированных землях, спешат вернуться первыми. Она часто не понимала его...
Иван Алексеевич прошел в холодный закуток, где хранились его личные продукты. Спросил:
- У тебя кофе есть?
- Немного. Из того подарка, что нам на Новый год сделали.
Иван Алексеевич достал свой сахар и свое сливочное масло, протянул жене. Даже серая и дряблая кожа на щеках у Веры Николаевны не смогла скрыть краску благодарности. Иван Алексеевич поинтересовался хмуро:
- Дневник все пишешь?
- Да... Но ты не думай, высокого я не касаюсь. Я пишу всякие домашние пустяки.
- И какие же пустяки ты, к примеру, запишешь про сегодняшний день?
Вера Николаевна смутилась:
- Напишу: Ян опять не в меру пил, у него от этого болит живот...
"Н-да... Берберова права, и хватит об этом". А вслух Иван Алексеевич заметил:
- Лучше бы ты о высоком писала. О пустяках Гиппиус напишет. Ох и задаст она мне за Дмитрия, что Нобеля у него перехватил! Между прочим, вот они со всей своей чертовщиной и хворь на нас могут наслать. А я - что! Я чертей незлобивых вспоминаю, тех, которых еще Балда дурил. Так что не бери в голову.
"Сегодня, - подумала Вера Николаевна, - я запишу, что последнее время Ян очень мил со мной. Уступил свой сахар и сливочное масло. Перестал, - не сглазить бы, - упрекать меня за траты. А ведь почти все мои неприятности из-за этого..."
- Но, Ян, объявить Галине отказ я не смогу, хоть рви меня на кусочки...
3
Иван Алексеевич в своем кабинете ждал Галину. После разговора с Верой Николаевной, который все-таки состоялся, она потребовала объяснений.
Он сидел за письменным столом в безделии и отвратительном настроении, чувствовал себя неважно. И чтобы не ошибиться с лекарствами, - коньяк ли принимать, или горошины из баночки, - пытался разобраться, с чего утро началось. То ли, встав, он сперва почувствовал недомогание тела, а уж затем, прослушав сводку новостей, душевные недомогания, то ли последовательность событий была обратной.
Иван Алексеевич никак не мог отучить себя от газет, хотя уже много лет пытался это сделать. И только с обрушением Франции все разрешилось само собой: газет не стало. Так теперь принялся каждый час включать радиоприемник!
Он громко выругался, и отчего-то в адрес русских: "Вовсе освинели и обеспечничали!" - хотя думал о немцах. Те за годы успехов выдающиеся словесные выкрутасы насобачились изобретать! Чудовищно изобретательны! Про Хитлера не иначе как - "величайший полководец всех времен!", "человек, добившийся таких успехов, ниспослан нам Богом!". Недолго, тот и сам в это поверит. А позволили ему это русские, оттого что освинели и обеспечничали.
Раз уж война началась, справедливости отвечает победа той стороны, которая несет в мир более высокие ценности и духовную энергию более мощную. Ни Германия, ни Россия нынешние ничего из этого предложить не могут. Кто же тогда достоин победы? Некий третий? Тогда - кто он? Англия?.. В голове происходила сама по себе какая-то работа. Иван Алексеевич с удивлением глядел на фразы, что вывел на лежащем перед ним листе бумаги: "Мещерский вышел из окопа. Окоп был свежий. Кисло пахло сырой глиной..." Фамилия "Мещерский" была знакома, ее он использовал в "Натали". Но откуда взялся окоп? В окопах Иван Алексеевич отродясь не бывал, так что особенно изумительным было это - "пахло сырой глиной".
Но тут Иван Алексеевич заметил, что пишет не своим рабочим пером, стареньким и самым простым, а случайным, из многих дареных. Так что писал он о Мещерском, кажется, оттого только, что сильно волновался и занимал себя рисованием чертиков про окопы.
Она вошла и разумно - расстояние умеряет гневные волны, такой закон природы непременно должен существовать - присела возле дверей. Иван Алексеевич как бы не сразу заметил ее приход и как бы нехотя оторвался от бумаг. И заговорил четко и быстро, напоминая известное всем: со мной спорить нельзя!
- Несколько лет назад я объявил вам, что наша душевная близость кончилась. Тогда вы и ухом не повели! Нынче я объявляю вам, что и нашей физической близости должен прийти конец. Я полагал, передавая свою просьбу вам отъехать, что и это вы примете с обычным уже равнодушием.
Слова о физической близости были неправильными, и от этого промаха Иван Алексеевич скомкал и все остальное. Он имел в виду, что пришел конец видеть и слышать друг друга, а получилась дрянь какая-то. Где бабы гладки, там нет и воды в кадке! Исправляясь, он добавил:
- Наши поезда - или пароходы, если точнее, - давно разошлись, а прощальные гудки непозволительно затянулись.
Она сидела на стуле, сложив маленькие руки на округлых коленях. Легкое летнее платье, из любимых им, спускалось вниз к полу, драпируя женственные мягкие бедра, крепкие икры, тонкие лодыжки - все, что так любил он в ней, и страшно подумать, сколько уже лет. И половины этих лет ему уже не прожить, а она будет все такой же красивой и молодой, она не старится вместе с ним.
- Бедная Вера Николаевна, - молвила Галина.
- Да, ее страданиям уже лет пятнадцать, должно быть...
- Бедная Вера Николаевна! Если бы вы только видели, как она нервничала, сообщая нам, что нас выгоняют. Чего она только не придумывала! Но придумала худо. - Галина улыбнулась. - Ей пришлось сказать, что вы можете умереть с голоду, если иногда и мы сядем за обеденный стол. А мы-то, неразумные, полагали, что заслужили поесть, работая с утра до сумерек. Вы правите слово, а нам ведь приходится перепечатывать всю страницу!
Эти "мы", "нам" должны были привести Ивана Алексеевича в бешенство. Она ведь знала, как может ранить одно ее слово! Ведь чему-то же она научилась рядом с ним за эти годы!.. Но гнева не было. Он вспоминал, во что порой превращалось ее обучение их общему ремеслу. Шаля, она брала перо, как и он, между третьим и четвертым пальцами и объявляла, что раскрыла тайну мастерства учителя: третий и четвертый пальцы, всего лишь! И они хохотали...
- Я ношу те же платья, что и много лет назад. - Она опять улыбнулась. - А третьего дня я купила для всех колбасы. И Марга тоже не складывает деньги в кубышку, если они у нее появляются...
Иван Алексеевич поднял руку:
- Остановитесь, пожалуйста. О колбасе разговаривайте с Верой Николаевной, не со мной. Полагаю также, что вы сообразили - моя просьба вам с подругой съехать не имеет причиной экономию наших нищенских обедов. - Он встал из-за стола, дело и впрямь становилось склочным. - Отодвиньтесь, пожалуйста. Фигурально, разумеется. Унеситесь воображением подальше, нежели эта дверь, и вглядитесь. Что видите? Сообщаю для худо видящих. Перед вами писатель из первых. Может быть... Впрочем, что касается меня, так тут уж без всяких "может быть"... Я склонен полагать, что я выдающийся писатель земли русской. Уже сорок лет я академик Российской императорской академии. Я обладатель трех золотых пушкинских медалей. Наконец, я лауреат Нобелевской премии. Считаете мою просьбу чрезмерной?
- То есть вы спрашиваете у меня: а кто такая ты? Да?.. Так я отвечаю вам: я ваша женщина. И, значит, мы равны. Я тоже отдала вам все, что у меня было. Много лет назад муж сказал: выбирай, я или он! И я не колебалась. И вы тогда не были Нобелевским лауреатом. А все эти императорские академии были уже пылью. Я, - голос ее стал жестче, - отдала вам все и на много лет заняла весьма сомнительное положение при вас. Это годы и моих страданий тоже. И я не заслужила такого прощания.
- Не мелите чепухи! - Гнев сделал Ивана Алексеевича моложе. Он стоял посреди комнаты очень прямо, голова слегка откинута назад, широкие плечи развернуты. И впрямь, его можно было принять за моряка, хоть и отставленного. - Что вы называете сомнительным положением? Почтительное отношение к вам Рахманинова? Шаляпина? Десятка других моих друзей, украшавших Россию?.. Послушайте, мы с вами уже прощались. Вы уходили из этого дома, дай Бог память, семь лет назад. А потом вы вернулись и привели с собой любовницу. Вот именно с этого момента ваше положение в доме и стало весьма сомнительным. А мне приходится заботиться о репутации своего дома! И заботам этим уже два года! Иван Алексеевич расстегнул ворот рубахи и ослабил галстук. Черт дернул принарядиться! - Я не говорю о былой нашей любви. Обнявшись, веку не просидеть. Я говорю - не позорьте меня под крышей моего же дома! У Пушкина жена блядовала обычным способом, так и то ему моют косточки второе столетие! А что мне будет?