А ответив, он пошел, исполняя обязанности, в одну сторону зала ожидания, а Сараев пошел в другую - к выходу. И они разошлись без эксцессов, как в море корабли. И идущему Сараеву казалось, что не только здесь, в здании автовокзала, нет ни одной человеческой души, но и вообще нигде ее нет, а есть только он, Сараев, и удаляющийся милиционер в звании рядового, с резиновой дубинкой в руке. Но это от выпитой водки, наверно, Сараеву так казалось, а на деле тут, внутри здания, конечно, много разных людей присутствовало круглосуточно на своих рабочих местах. И те же официанты в кафе и в ресторане второго этажа, и служащие гостиницы во главе с директором и главным администратором, и работники почты и телефона. А кроме них, были в вокзале предусмотрены проектантами парикмахерская и медпункт, и видеозал, и зал игровых автоматов, а это же все обслуживают живые люди. Да и много чего еще имелось в новом автовокзале, построенном по последнему слову, включая, к примеру, камеры хранения багажа и места общественного пользования.

И удаляясь от многоэтажного автовокзала все дальше, думал Сараев, что если все-таки вернется Мила и как-нибудь они выселят его из квартиры, то можно будет какое-то первое время тут, в автовокзале, пожить. Устроившись в уголке каком-нибудь. А можно и в гостинице. Но лучше, наверно, так, в общем зале ожидания за бесплатно, тем более что милиция здесь невредная.

А побывав в кафе и в автовокзале, Сараев пошел домой по той дороге, какая мимо магазина пролегала. Где дверями торгуют. И он зашел в магазин и сказал продавцу, что:

- Надо глазок в дверь вставлять.

А продавец сказал:

- Вы дверь желаете приобрести с глазком?

А Сараев говорит:

- Нет, не желаю. А я, - говорит, - с вами опытом делюсь. Передовым.

А продавец, услышав такой безынтересный ответ Сараева, отвернул лицо и отнесся к его словам без внимания, то есть он пропустил их мимо ушей, и Сараев вынужден был уйти из магазина восвояси. И:

- Мое дело предупредить, - говорил он шепотом на ходу, - а там как хотите и как знаете.

Ему же было сугубо все равно и безразлично, начнут они вставлять глазки в свои дурацкие двери или не начнут. Ему, Сараеву, и не только это все равно было, но и другое многое и почти все на свете. У него семейная жизнь вторично разрушилась до основания и распалась, и то его мало сейчас это колыхало и затрагивало. Нет, поначалу он, конечно, глубоко по этому поводу переживал и мучился и места себе не находил под солнцем. И Марию он пробовал образумить и увещевал ее и уговаривал спокойно подумать, чтоб не принимать такие нешуточные решения безответственно и сплеча. И он говорил, что это у нее временное явление и переходящее, и:

- Это, - говорил, - у женщин бывает и случается нередко - как психическое следствие тяжелой беременности и последующего аборта.

А Мария ему говорила:

- Нет у меня никаких следствий.

И вынудила она постепенно Сараева своим поведением и отношением, унижающим его человеческое и мужское достоинство, от нее уйти куда глаза глядят. И он, уходя, считал, что жизнь его нормальная окончилась, можно сказать, бесславно и ничем, потому что никому он оказался в один прекрасный день ненужным, даже своей родной дочке Юле, которая не захотела вот с ним уходить ни за что, а захотела жить у Марии, принимая ее за свою мать, а ее сына Женю - за брата.

И Сараев крайне тяжело и близко к сердцу воспринял свой вынужденный уход и долгие дни и ночи не мог прийти в себя и обрести нервное равновесие, так как мысль о происшедшем у него с Марией разрыве доставляла ему внутренние страдания, угнетая и подавляя.

А впоследствии, спустя более продолжительное время, Сараев все же смог себя пересилить и взять в руки, и он сказал себе, что раз так случилось, а не иначе, значит, так и должно было случиться, на роду, как говорится, это написано. А он, Сараев, давно имел убеждение, что просто так ничего не случается и от судьбы уйти невозможно никому. Не верил он, следовательно, в определяющую роль случая в жизни личности. Потому что, если все в ней, в жизни, может случиться, а может и не случиться, тогда это ж, допустим, и Пушкин тот же самый, к примеру, мог Пушкиным стать, а мог и не стать, не говоря уже про Гитлера или дядю Васю Рукомойникова с шестого этажа. То есть несуразные выходили вещи из предположения слепой случайности жизни, до того несуразные, что Сараев представить себе их не мог и принять не умел.

И такое однобокое отношение к понятию неизбежности человеческой судьбы помогло ему пережить разрыв с Марией и уход от нее, и он сосредоточил все свои душевные и физические силы на благоустройстве квартиры и на двери и на укреплении своей дальнейшей безопасности и обороноспособности, уйдя с головой в эти новые дела и заботы, и ни на что другое у него не хватало ни материальных средств, ни свободного времени.

И он психовал теперь и раздражался, если ему приходилось что-то незапланированное заранее делать. То есть он знал все свои жизненные обязанности наперечет: ну там на работу ходить во все будние дни, к Марии не менее одного раза в месяц, за квартиру, конечно, платить, тем более что долга после Милы осталась крупная сумма и ее надо было погашать. И еду покупать себе на каждый день и про запас - на случай осадного положения входило в обязанности Сараева. И он совокупность этих своих функций принимал как должное, без чего и обойтись в повседневной жизни не представлялось возможным. Но если помимо и сверх этого что-то возникало необходимое, Сараев выходил из берегов, так как весь свой досуг он посвящал организации самозащиты и продумыванию возможных действий в любых критических ситуациях. И постоянно думал Сараев приблизительно так:

"Дверь, - думал, - у меня есть. Это, значит, первое. Теперь - жилет. Тоже есть. Это второе. Ну и "Макаров", конечно - это третье".

А потом, позже, он к устойчивым своим мыслям стал добавлять: "Глазок в двери непробиваемый установлен, слава Богу, в самое время".

И эти навязчивые мысли оборачивались в голове Сараева медленной каруселью и никогда его сознание не покидали. Он мог, конечно, переключиться на какие-нибудь иные мысли, но после опять продолжал думать о том, что у него есть стальная дверь и глазок, и бронежилет, и "Макаров".

А о "Макарове" он часто думал в отдельности и в стихотворной форме народного творчества.

"Мы с "Макаровым" вдвоем вам частушки пропоем", - думал Сараев.

А заканчивал он эту свою мысль почти вслух: "Эх, глядь, твою мать, воевать так воевать".

И он бормотал и пережевывал эту придуманную как-то частушку на разные мотивы и мелодии почти беспрерывно. Он и на суде, разводясь с Марией, напевал ее, частушку свою самодельную, себе под нос, невзирая на официальную обстановку. И судья у него все время спрашивала:

- Ответчик, вы имеете что-либо сообщить суду?

А Сараев вставал с места и отвечал ей:

- Нет. Не имею.

И опять пел свою песенку о верном "Макарове", используя музыку старинной песни "Из-за острова на стрежень".

Так что весь процесс суда и развод с Марией мало чем подействовал на внутренний замкнутый мир Сараева, потому что он, будучи поглощен собственными мыслями, ничего этого, можно считать, не заметил. Мария сказала ему, когда он принес ей очередные деньги, что заседание суда по их делу назначено и состоится во вторник, в двенадцать часов дня, и Сараев пришел на этот суд. В жилете пришел под свитером и с "Макаровым" в кармане. Как всегда он ходил в последние дни и недели, так и на суд пришел. В том же виде.

И суд развел его и Марию, объявив их брак недействительным и расторгнутым с сегодняшнего числа. И когда судебное заседание было закрыто и суд удалился по своим делам, Сараев прекратил напевать песню о "Макарове" и сказал Марии:

- Поздравляю с победой, - и поцеловал ей на прощанье руку. ***

И Сараев быстро покинул зал заседаний суда и ушел домой.

Или, может, еще куда-либо он ушел - в магазин, допустим, за хлебом, ну, или за квартиру платить. ***