Заботу о знаменитом творении живописца Рубо, так неожиданно оказавшемся в Новороссийске, взял на себя заведующий гороно Петр Степанович Эрганов. Он перевез рулоны и тюки в одну из школ и организовал их просушку. Затем все было отправлено в глубокий тыл.
Через несколько дней события на севастопольском плацдарме подошли к трагической развязке.
На подводной лодке капитан-лейтенанта В. И. Иванова, которая, подвергаясь яростным атакам вражеских катеров и самолетов, шла так долго, не имея с нами связи, что ее чуть не посчитали погибшей, прибыли Военный совет и штаб Приморской армии. На причал сошел худощавый генерал-майор в пенсне - командарм Иван Ефимович Петров. Тогда я увидел его впервые.
- Под водой больше не плаваю, - говорил генерал, здороваясь с встречающими. - Ни в каком окопе не оглушает так при бомбежке, как тут. И все время откуда-то капало за шиворот...
Петров улыбнулся, но лишь на мгновение. Шутил он невесело.
В Новороссийске уже находились командующий флотом Ф. С. Октябрьский и член Военного совета Н. М. Кулаков. Их доставил на Большую землю последний взлетевший с мыса Херсонес самолет.
Радио передало специальное сообщение Совинформбюро об итогах 250-дневной обороны Севастополя. Приводились внушительные цифры неприятельских потерь, перечислялись разгромленные фашистские дивизии. Подчеркивалось, что железная стойкость севастопольцев явилась одной из важнейших причин, в силу которых сорвалось весеннее наступление противника на советско-германском фронте и он проиграл во времени.
Мы не знали тогда про разработанный в гитлеровской ставке план Эдельвейс план захвата Кавказа. Однако давно чувствовалось: фашисты, пока у них в тылу держится Севастополь, двинуться на Кавказ не решаются. И из-за этого не могли не срываться какие-то их планы на то лето. А половина его оставалась уже позади.
Но в те дни еще не думалось об общем значении отгремевшей Севастопольской обороны. Слишком горько было сознавать, что город, защита которого стоила стольких усилий и жизней, город, ставший символом стойкости и мужества, находится в руках врага. Мало с чем из пережитого за войну сравнимы тяжесть и боль этой потери.
Враг подступает с суши
Гитлеровцы использовали за Керченским проливом прежде всего высвобождавшуюся у них в Крыму авиацию - это почувствовалось уже в конце июня.
Противовоздушная оборона Новороссийска к тому времени стала сильнее. Образованный весной базовый район ПВО располагал пятью зенитными артдивизионами, получил радиолокационную станцию РУС - одну из двух, имевшихся на всем Черноморском флоте. Увеличилось число прикрывавших базу истребителей. Некоторые июньские налеты заканчивались тем, что враг терял за день до десятка бомбардировщиков, да и остальные обычно не подпускались к порту и заводам. Словом, дело обстояло уже не так, как в апреле.
Но все-таки тревожило, что у причалов скапливается слишком много заметных с воздуха целей. Тут оставались корабли, ходившие в Севастополь и не получившие пока других заданий. На то, чтобы они находились в передовой базе, понятно, могли быть свои причины (в последних числах июня готовилась, например, - для отвлечения сил противника от Севастополя - отмененная потом демонстративная высадка десанта на востоке Крыма). Однако стоял у нас и небоеспособный Ташкент, буксировка которого в Поти все откладывалась из-за штормов в той части моря, стояли выведенные из Севастополя вспомогательные суда.
При встрече с прибывшим 1 июля командующим флотом я доложил, что считаю необходимым поскорее увести из Новороссийска ненужные здесь сейчас корабли. Это волновало меня, томило какое-то недоброе предчувствие, и я, не сдержавшись, говорил возбужденно, резко, не так, как положено. Но мог ли я представить, что случится на следующий день!
К вечеру по приказанию Ф. С. Октябрьского было расписано, каким судам и куда надлежит уйти. За ночь успели увести только часть их. У Элеваторной по-прежнему стоял Ташкент, издали выглядевший совсем исправным - снова на ровном киле, с почти нормальной осадкой...
Утром мы условились с секретарем горкома партии Н. В. Шурыгиным вместе осмотреть подвалы Дворца пионеров, куда намечалось перенести командный пункт МПВО. В этих подвалах и застал нас внезапно начавшийся налет.
- Пляшут там, что ли? - проворчал, закидывая голову, Бороденко (он тоже был с нами), когда вдруг задрожали своды подземелья. В то же мгновение мы поняли: это наверху рвутся бомбы. Но ведь сигнала воздушной тревоги не было!..
Пока выбирались из подвала, оставалась еще надежда, что прорвались одиночные самолеты. Да куда там! Взрывы грохотали кругом, над городом - дым и пыль, а за набережной, в гавани, вздымались и оседали столбы пенящейся воды.
Ноги сами понесли к ближайшему входу в порт. Когда добежал, бомбы уже не падали. В стороне, над бухтой, шел воздушный бой - поднялись наши ястребки. Надсадно ревели запоздавшие, никому сейчас не нужные сирены.
Недалеко от причалов бросилось в глаза несколько крупных воронок. Торопливо оглядевшись, увидел лежащую на боку Украину - транспорт, только что отремонтированный после прошлогоднего подрыва на мине. У Лесной пристани осел на корму эсминец Бдительный. А на стенку Элеваторной медленно наваливался трубами и надстройками погрузившийся уже по палубу Ташкент. На причал выбирались из воды моряки, цепляясь за протянутые сверху руки товарищей.
Поспешив туда, я тоже протянул кому-то руку и, только когда перепачканный мазутом человек за нее ухватился, узнал Василия Николаевича Ерошенко. Он был сброшен взрывной волной с мостика и, едва ступив на причал, рванулся обратно, к кораблю, кажется еще не осознав всего происшедшего. Я удержал его за плечо. Командир, столько раз выводивший стремительный лидер из-под вражеских ударов, теперь уже не мог помочь своему Ташкенту.
- Остановились... - глухо произнес Ерошенко, тряхнув рукой.
- Ничего, достану вам другие, - машинально ответил я, поняв, что это он про часы.
Так бывает с людьми, потрясенными обрушившейся бедой: вырываются вдруг слова о чем-то совершенно незначительном. Иногда это помогает прийти в себя. Минуту спустя Ерошенко распоряжался на причале, руководя спасением команды.