Глядя на пламя, Зак представил его короткий, сплющенный и, в общем-то, слишком маленький для такого крупного лица нос и мысленно согласился с этим никогда не виденным им паханом зоны.

А стоящий в паре метров за его спиной Боксер отер пот с короткой мускулистой шеи и решил, что этот Зак, скорее всего, сумасшедший. На улице хоть и похолодало, но похолодало-то по сравнению с прежними сорока градусами жары. Термометр по-летнему все-таки высоко удерживал столбик ртути на двадцати пяти градусах по гражданину Цельсию, и этот дурацкий камин, у которого грелся худосочный Зак, выглядел издевательством над ним, Боксером.

Сам же попросил узнать, что случилось с братом. Боксер послушно вышел на контакт с охранником в блоке смертников, долго уговаривал его во дворе его же дома, на двух тысячах долларов все-таки уговорил, и тот, глотая жадную слюну, рассказал, что какая-то сука охранная просиксотила Миусу, что ему отказал в помиловании президент. Последняя надежда рухнула. То, что раньше знал Зак и его люди, узнал теперь и он. Как назло, Семена Куфякова в этот же день увезли по этапу в знаменитую вологодскую колонию "Пятка", где он теперь должен был отсидеть двадцать лет вместо исключительной меры наказания. А потом тот же сученыш-охранник рассказал, что в утренних газетах написали об освобождении американки и о том, что после перестрелки "Альфа" захватила Наждака и Цыпленка. Все как-то сразу, за полчаса, рухнуло. Миус попросил принести газету. А в ней, кроме всего прочего, что в общем-то было почти правдой, торопливый журналист подбавил и лжи. Он написал, что на своих квартирах захвачены организатор преступной группы, "некий Сак", и его подручная. Миус верил газетам. Он не знал, что журналист написал о захвате главаря только на основании того, что узнал об отъезде на квартиру к нему группы омоновцев.

Миус повесился прямо над газетой, на которую стал, предварительно сбросив тапочки. И если бы не жадный охранник, который открыл глазок, чтобы потребовать назад непрочитанный номер, Миус сам бы привел в исполнение приговор.

- Так что передать Фугасу? - кличкой обозвал Миуса нервно, по-лошадиному дергающий ногой Боксер и только сейчас подумал, что охранником, подсунувшим смертнику газетенку, скорее всего был тот же самый слизняк, с которым он разговаривал.

Если бы не нужно было передать Миусу, как говорил Зак, сообщение,

он бы точно не отщелкнул тогда охраннику две тыщи "зеленых".

- Передай брату, пусть успокоится, - тихо произнес в сторону

живительного пламени Зак. - Передай, что я на свободе... Все

остальное идет примерно так, как я и задумал. Впрочем, ему

сообщи, что не примерно, а идет великолепно. Пусть наберется терпения. В любом случае, у нас есть время. От отказа до исполнения приговора всегда проходит не меньше двух-трех месяцев.

Я узнавал...

- А может, это... вообще не расстреляют?..

- Ты о чем?

- Ну, сейчас же базар идет про отмену "вышки"... Мудаторий какой-то предлагается...

- Мораторий, - нервно поправил его Зак. - Это все болтовня думская... Они как расстреливали втихую, так и будут расстреливать...

- Попка за базар Фугасу бабки запросит, - с ноги на ногу переступил Боксер.

Еще в начале беседы он доложил Заку, что за первые сведения охранник взял с него три тыщи "зеленых". Хозяин поверил, и Боксеру сразу понравилось работать посредником.

- Дай ему "штуку", - приказал Зак Ларисе.

- Может не клюнуть, Савельич, - простонал Боксер.

- Я - не дойная корова, - огрызнулся Зак. - Скажи охраннику,

если будет себя хорошо вести, заплатим еще. Все. Иди.

Боксер нервно сунул в бумажник десять новеньких сотенных купюр, но

сунул в два разных отделения: четыре - в большое, шесть - в

маленькое. "И четыреста ему хватит," - с удовольствием подумал и зашлепал к выходу.

Его тяжелые, похожие на шлепанье моржа хвостом шаги заставили

Зака обернуться. Он проводил долгим взглядом пудовые кроссовки Боксера. Несмотря на массивную фигуру и мощные слоновьи ноги, его ступни как-то по-тряпошному расслабленно прошлепали по полу. Хлопнула дверь.

Стало слышно, как потрескивают дрова.

Шаги Боксера почему-то напомнили Заку о двух парнях, что он

перед обедом отправил к этому ищейке Тулаеву. И еще его беспокоило

одно: он никак не мог узнать, на какое ведомство работал Тулаев. У

этого лысеющего парня была слишком явная армейская выправка и

совсем не милицейские методы работы. У тех двух, что он послал на

его квартиру, тоже чувствовалась армейская выправка. Они бы

никогда не позволили себе по-моржовьи шлепать по полу его дачи. Впрочем, дача была записана не на его фамилию, и Зак пока особо мог не бояться, что оперативники отыщут его здесь.

- Лариса, - тихо позвал он.

- Я здесь, Савельич, - мягко, по-кошачьи ступая по доскам, подошла она.

- Что там?

- Боксер уехал... Вон его машина из проулка выбирается...

- Я не о том... Исполнители на связь выходили?

Он упрямо не хотел тех двоих называть килерами. Во-первых, слово было чужое, неприятное и какое-то излишне мрачное, во-вторых, походило на меру веса.

- Сейчас узнаю.

Все таким же невесомым привидением она скользнула в соседнюю комнату.

Пламя дышало на Зака теплом и умиротворенностью, но в душу проникнуть не могло. Сердце сдавливал странный тяжелый груз. То ли от новости, что брат пытался повеситься, то ли от потери Наждака и Цыпленка, то ли непонятно еще от чего.

- Савельич, три минуты назад они выходили на связь. Доложили, что ждут, - вернулась к его креслу Лариса.

Он поднял маленькие карие глазенки к каминным часам, похожим скорее не на часы, а на треуголку Наполеона, и подумал, что Наждак никогда бы не ответил с такой точностью. Наждак годился совсем на иное. Сейчас он мог бы только помешать. Но если получится операция, то спасать нужно не только брата, но и Наждака с Цыпленком.

- Ты в порядке? - самой расхожей фразой американских боевиков спросил Зак.

- Я привыкла ждать.

- Ничего, дождемся... Будет и на нашей улице праздник.

Ему было хорошо рядом с ней. Он не испытывал никаких чувств к Ларисе, потому что она принадлежала брату, но ему все равно было хорошо. Женщина это ведь не только жена, но и мать, а у Ларисы были удивительно мягкие руки и неслышные шаги. Точно как у покойной матери Зака. И так же, как от матери, от Ларисы веяло чем-то крепким, мужским. Казалось, что она вовсе не умеет плакать.