Хозяин снова нервно заколотил в пол костылем. Над башенным шпилем сверкнула молния. Ударил гром, раскаты его потрясали окна. Демидов поднял глаза:
- Наказать Бугаю, когда дадут знак, открыть шлюзы.
- Поднимет, не сумлевайтесь...
- А теперь иди! - Никита махнул рукой. - Иди!
В горнице стало совсем темно; хозяин опустил голову; костыль лежал рядом; рука нервно сжималась. Щука легкой, кошачьей походкой вышел из барского покоя.
Верную весточку подал Акинфий Никитич: спустя день в Невьянск наехал горный офицер Урлих. Был он молод; проворно соскочил с брички и пошел прямо в демидовские хоромы. Никита Никитич обрядился в бархатный кафтан, надел завитой парик, отчего казался теперь остроносым и еще суше. Сидел Никита в кресле и зорко поглядывал на дверь. Только что офицер переступил порог, Демидов потянулся к нему:
- Простите мне, гость дорогой, из-за болести я встретить не смог...
На офицере надет зеленый мундир, высокие сапоги - ботфорты, при шпаге, в руках - треуголка. Парик прост, пылен. Офицер щелкнул каблуками, поклонился. Демидов глазами указал на кресло:
- Садитесь, устали...
Гость не заставил ждать, сел прочно:
- Благодарю. От многих наслышался о вас, а видеть не доводилось.
- Вот и свиделись, - улыбнулся Никита. - О Демидовых кто не слышал. Льем пушки отечеству, чай за тем и прибыли...
- Вы угадали. - Офицер оглянулся и сердечно сказал: - У вас тут везде так прочно. Меня это поражает...
Демидов поднял голову и похвалился:
- Навек строились. Отец любил крепко, прочно ладить все. Да и край тут...
- Край дальний, но богатый, - согласился гость.
Демидов посмотрел на заношенное офицерское платье; на загорелых щеках юноши пробивалась щетинка, пышные брови густо срослись на переносице. Хозяин шевельнулся, повернул лицо в сторону гостя. Офицер смущенно опустил глаза: истощенное, желтое лицо стервятника было ему неприятно. В Санкт-Питербурхе и дорогой он наслышался о жестоком характере Никиты, таким он и представлял его себе. Хозяин предложил:
- Сегодня о деле не будем говорить, сейчас вы отдохнете. - Демидов тяжело застучал костылем.
В горницу вошла черноглазая служанка, молча поклонилась.
- Отведи господина офицера в покой да накажи баню наладить: господин офицер с дороги! - приказал хозяин.
Гость шевельнулся, но Демидов нетерпеливо стукнул костылем:
- Почтите нашу уральскую баню...
Молодка ласково смотрела на офицера. Хозяин прикрикнул:
- Аль не слышишь? Веди гостя в покои!
Служанка поклонилась гостю и раскрыла дверь.
В полутемном коридоре под каменными сводами гулко отдавались шаги.
В горнице, где поместили санкт-питербурхского гонца, было мрачновато; узкие высокие окна слабо пропускали свет, под сводами стоял полумрак. На стене в дубовой черной раме висел портрет Никиты Демидова-отца, - его признал гость по рассказам.
Офицер сбросил портупею, положил на скамью шпагу, снял мундир и заходил по горнице; широкие половицы из тяжелого дуба гулко отдавали шаги. Куда бы ни поворачивался гость, за ним зорко следили с портрета жгучие глаза Никиты Демидова. Офицеру казалось, что тот хитро улыбается в свою смоляную бороду.
Гостю стало не по себе; не снимая пыльных сапог, он бросился на широкий диван и закрыл глаза. Кожа на диване была прохладна и пахла легким тленом; от усталости слегка кружилась голова. После столицы, где в гостиных все было хрупко и блестело, здесь давили массивность и темные цвета: дуб, камень, железо...
Спал и не спал гость; не слышал, как открылась тяжелая дверь и кто-то вошел.
- А вы и не поели? - Голос был тепел, приятен; офицер открыл глаза; перед ним стояла черноглазая молодка; у нее смуглое лицо и густые черные брови. - Надо поесть, - повторила она, - чать, устали?
Гость быстро вскочил, потянулся и улыбнулся молодке, сверкнули белые зубы. Молодка зарделась.
- Умыться бы! - попросил гость.
Она проворно приволокла медный таз, наполненный холодной водой; офицер умылся; стало легко и приятно.
Служанка сытно накормила гостя, взбила пуховую постель и отошла к двери. Она стояла, потупив глаза и нервно теребя края передника, чего-то выжидала...
- Ты что? - Гость поднял на нее голубые глаза и улыбнулся. Она была стройна, крепка. - Сколько тебе годов? - спросил он.
- Осьмнадцать. Не будет ли каких повелений? - Девка густо покраснела.
- Никаких. Я буду спать, можешь идти. - Офицер глянул на портрет. Ему показалось, что Демидов насмешливо улыбнулся.
Молодка, отступая спиной, взялась за дверное кольцо. Тяжелая дверь с певучим скрипом полуоткрылась, и девушка скрылась.
В окна заползали сумерки. Офицер поразился: на высокой башне куранты играли приятную мелодию.
Засыпая, он вспоминал то насмешливые, жгучие глаза портрета, то лукавые - молодки...
"Живут сюзеренами. Дам не видно, зато холопки".
Он повернулся, приятная теплота и усталость охватили молодое, здоровое тело.
Демидовские монетчики в подземелье невьянской башни спали тяжелым сном. Томили духота, мерзкие испарения; многие, гремя кандальем, бредили. На обрубке в каганце слабо светился огонек, по углам колебались густые тени. От духоты томила жажда, бородатые кандальники часто вскакивали, шатаясь и скребясь, шли к бадье, жадно пили тухлую воду. Напившись, валились на землю, храпели.
Старик монетчик с седой бородой не спал; в малом коробе поблескивали серебряные рублевки. Кабальный, расчесывая до крови закоростевшее тело, не отрывал от серебра глаз.
"В муках рождаем тебя. - Он звякнул цепью, поджал под себя по-татарски ноги, продолжал думать: - А сколь мук на свете от серебра? Пошто так? Зачем Демид упрятал нас, и всю жизнь чекань деньгу?"
Чеканщик приложил ухо к камню: слышалось, куранты играли мелодию. Рядом по бородатому лицу сонного мужика, - он лежал, разметав ноги и руки, ползали мухи. Мастерко уныло допытывался: "Отколь мухи? Человек дохнет, а муха, ничтожная тварь, живет..."
Он смахнул муху; она покружилась и уселась на черный свод.
Старик бережно снял ошейник, цепи уложил рядом, - тайком подпилил их старик и при шагах дозорных снова надевал. Размялся; сухой и легкий, он заходил по тайнику. По стенам колебалась его уродливая тень...