Следя за полетом мухи, монетчик сумрачно поглядел вверх. Там темнел узкий лаз, крытый решеткой...
Старик вздохнул, перешагнул через сонное тело.
- Крепок человек! - залюбовался спящим старик. - А кабален. Демидовская ржа изъест всю крепость. Эх-х...
Литейщик подошел к дубовой двери, приложил ухо. Где-то далеко в подземелье глухо пели кабальные.
- Господи, - перекрестился старик, - наши поют, правоверцы... Почему так много народу набрело?
В углу, в запечье, где было тепло, поднялся лохматый кандальник, на черном от сажи лице блестели белки:
- Ты что не спишь? Колобродишь?
В эту минуту по каменным ступеням башни загремели шаги. Мастер быстро, как мышь, юркнул к печи, надел ошейник, присмирел. В замке со звоном повернулся ключ.
- Идут! Пошто в полунощь идут? - удивился монетчик.
Дверь тяжело, медленно подалась во тьму; в узком коридоре с фонарем в руке стоял Щука, за ним пять дозорных.
- Спят, чертушки, - поморщился Щука. - Ну и дух! Ух, варнаки!
У двери остались двое дозорных, в руках - пищали. Щука шагнул вперед, за ним - трое. Натруженные монетчики не шелохнулись, храпели. Старик поднял голову, глаза злы:
- Пошто в полунощь прибрели, дня для расправы нет?
Щука насупился:
- Ты, старый пес, греховодник, покажи, где рублевки и серебро в слитках?
Литейщик поднялся, прошел вдоль печи. Сам лохматый, тело тощее, торчали ребра.
"Как пес лютый", - подумал Щука и сказал:
- Хозяину серебро понадобилось, чуешь?
Старик удивился:
- А зачем слитки?
- Пир хозяин задает, людей дивить будет. - Щука подошел к кошелке; в ней поблескивали рубли.
Мастерко огрызнулся:
- То вороны на падаль летят.
Щука взял кошелку за поручни: грузна.
- Эй, - крикнул он. - Бери двое!
Дозорные с натугой подняли кошелку; поскрипывали свежие вицы.
- Рубли считаны!
Разбуженные шумом кабальные ругались. Гремели кандалы. Дозорные, огрызаясь, поклали в коробы серебро и утащили в проход. Дубовая дверь захлопнулась за ними. Загремел замок.
В запечье поднялся лохматый мужик:
- Братцы, пошто сребро уволокли в неурочное время? Неладно будет!
На башне куранты заиграли получасье...
В эту пору дозорщик на башне глядел на высокие звезды, на ночную синь неба. Внизу у плотины с фонарем стояли грозный Бугай и кривоногий Щука. В хозяйских хоромах стояла тишина. На поселке пропели полунощники петухи; над прудом дымился легкий туман. Далеко на задворье лязгал цепью растревоженный болячками медведь.
Дозорщик надвинул на глаза шапку: холодил гулевой ветер. Обойдя башню, холоп крикнул вниз:
- Валяй!
Щука толкнул Бугая в спину.
Взъерошенный плотинный угрюмо перекрестился. Он положил мускулистые руки на бревно и поглядел на Щуку:
- Жать?
- Жми!
Бугай грудью навалился на бревно, ухнул. Под плотиной зазвенела струйка.
- Еще! Жми! - прохрипел Щука, поставив на землю фонарь, и стал рядом.
Бугай расстегнул ворот рубахи; грудь волосата, на гайтане болтался крест. Низколобое мохнатое лицо плотинного натужилось.
- Еще!
Дубовый щит пополз вверх, вода у плотины ударилась в берег и с ревом ринулась в темный лаз...
Дозорный на башне снял шапку, положил крест:
- Господи, ревет-то как. Зверь!
Куранты играли мелодию; она была нежна, тосклива.
Офицер Урлих проснулся: приснился менуэт. Он долго слушал: где-то шумела вода, потом стало стихать; мелодия на башне смолкла. В узкое окно задумчиво глядело созвездие Стрельца.
На перине тепло, мягко; офицер вздохнул, и снова дремота смежила очи...
Туман над прудом стал гуще; звезды угасли; на поселке заскрипели ворота: бабы шли доить коров.
Дозорный глянул вниз: ни Щуки, ни плотинного у шлюзов не было. Шлюзы вновь опущены; пруд поблескивал; тихо. В ушах у дозорного стоял звон. Он неторопливо, с раздумьем, стал спускаться с башни; сошел на этаж, где медленно двигался грузный вал, было много колес, тягачей... Где-то зашаркало, зазвенело: куранты собирались отбивать утренний час.
Дозорный миновал вал, спустился ниже; ступени лестницы стали шире, грузней. Вот и конец лестницы... В каменной камере было тихо, пусто...
- Господи, ох-х, - схватился рукой за сердце доглядчик.
В полу, в решетчатом окошке, торчала застрявшая голова: глаза выпучены, бородища мокрая. К дозорному тянулась когтистая застывшая рука...
- Что только робят Демидовы! - Он с оглядкой подошел к окошку, его сердце гулко колотилось.
Не глядя, он с размаху ткнул сапогом в мохнатую голову. Булькнула вода, утопленник сорвался с решетки и исчез в глубине.
Дозорный схватил крышку и торопливо прикрыл окно...
Бугай вернулся с плотины в свою избенку на лесных вырубках до восхода солнца. Усталый, голодный, придя домой, снял рубаху; от его громадного косматого тела валил пар. Работный нацедил жбан квасу, взял хлеба и вышел на двор.
Из-за гор блеснули первые лучи солнца; над порубками на лесное озеро со свистом пролетела запоздавшая утиная стайка. Бугай сидел на бревне, насыщался.
Внезапно раздался выстрел. Бугай бросил недоеденный хлеб, вскочил. "Что такое?" - изумился он. У плетня таял пороховой дымок, и по вырубкам проворно убегал кривоногий человек. Грудь плотинного ожгло; он взглянул и увидел кровь - понял все...
Богатырь схватил бревно, на котором сидел, и, вертя над лохматой головой, бросился за убийцей.
Отбежав сотню шагов, Бугай запнулся за пень и упал мертвым.
Государственный доверенный офицер Урлих проснулся рано, его отвели в баню, испарили. Гость телом был крепок, упруг и с наслаждением хлестался веником. В бане стоял непереносимый жар, потрескивала каменка: офицер покрякивал от приятного пара и просил: "А нельзя ли еще?"
Демидовский слуга сам обомлел, ахал: "Из господ, а хлещется, как холоп. Ишь сердце какое!"
Распаренный офицер соскочил с полка, рванул дверь, выбежал на воздух и помчался к пруду. С разбегу он нырнул головой в самую глубь. Холоп развел руками: "Вот ирод, что творит!" Офицер остудил в пруду разгоряченное тело, отпил квасу, оделся...
Гостя пригласили к демидовскому столу. Черноглазая служанка проводила его в столовую горницу. Молодка шла впереди, беспокойно оглядываясь. Офицер не утерпел, тронул ее за локоть. Она приостановилась.