Однако вернемся к моему рождению. Я появился на свет в Калькутте, 18 июля 1811 года, и это вы, конечно, вправе знать. Но то, что родился я раньше времени и доставил близким тяжкие волнения в первые месяцы жизни, а также прочий сентиментальный вздор, который обрушила бы на вас моя матушка, отвлеки я ее от багажа и горничной, я излагать не стану. Довольно даты и места моего рождения. На этих страницах вам еще не раз представится случай узнать мою матушку, поэтому не стану вас обременять подробным рассказом о ней в пору моего рождения, сведения же об отце достались мне из вторых рук, и я мало что могу сказать. Звали его Ричмонд Теккерей, он умер, когда мне было всего четыре года. Родом он был из Йоркшира и, следуя семейной традиции, служил в Индии. Рассказывали, что он был высокий, добродушный, со склонностью к искусству - слова "высокий" и "со склонностью" рождали у меня в детстве образ высокого, накренившегося дерева, - и, будь он жив, был бы мне, наверное, прекрасным отцом. Я рос единственным ребенком, правда, впоследствии с удивлением узнал, что у меня была единокровная темнокожая сестренка, - по местному обычаю, отец завел жену-туземку. Вы только вообразите, маленькая смуглая девочка по фамилии Теккерей! Останься я в Индии, мы бы, возможно, подружились, и я не знал бы в детстве такого отчаянного одиночества.

Похоже, что мое повествование будет прерываться продолжительными паузами. Я добрых полчаса раздумывал, вправе ли я так писать о детстве, - я не хочу преувеличивать свои горести, винить других и делать больно матушке. Когда я говорю, что был одинок, а значит, и несчастен, я вовсе не хочу сказать, что знал великие лишения, недоедал, переносил побои или холодными ночами дрожал на улице в одних лохмотьях. Ничуть не бывало, но у ребенка есть и другие поводы чувствовать себя несчастным. Факты красноречивы и подтверждают мои жалобы: представьте себе пятилетнего мальчика, которого отрывают от матери и посылают к неведомым родственникам за тысячи миль от дома. Представьте себе этого же мальчика, любящее, кроткое и нежное создание, привыкшее к ласковым объятиям матери, к солнцу и приволью Индии, в холодной, серой Англии, где до него и всех его достоинств никому нет дела. По-моему, не нужно особого воображения, чтобы всплакнуть над ним. Из плавания на "Принце-регенте" мне почти ничего не запомнилось - кроме того, что мы заходили на Св. Елену и моя смуглокожая нянька, показав мне Наполеона, заявила, что он съел всех маленьких детей, каких сумел заполучить, - но я не могу забыть чувства безмерного, подавленного горя и страшной жизненной незащищенности, хоть я почти не плакал, разве только ночью, под одеялом. Моя тетушка Ритчи вполне резонно писала матушке, что я отлично устроился и с виду совершенно счастлив. Как быстро мы, взрослые, решаем, что ребенок "совершенно счастлив"! Стоит ему немножко поболтать, обрадоваться, что его погладили по головке, примерно держаться за обедом, трогательно помолиться, как мы заключаем, что он "вполне счастлив". Никто не пробует за болтовней увидеть отчаянные усилия понравиться, заметить за улыбкой жажду одобрения, угадать страх - в молчании, неискренность - в молитвах. Если дети сыты и спят в чистых постельках, мы уверены, что они "совершенно счастливы", и дело с концом.

Матушка говорит, что плакала гораздо горше моего, и уверяет, что я не мог дождаться, когда начнется мое волнующее плавание на большом корабле. Наверное, ей так легче было думать, ибо правда была невыносима, и, кроме того, тогда так было принято: все отсылали маленьких детей в Англию - и она, быть может, искренно, считала, что я доволен. Но даже и сегодня я принимаюсь плакать, когда думаю о разлуке детей и родителей. Жестокость этих расставаний, стоит мне их вспомнить, задевает во мне самую чувствительную струну, и я долго не могу успокоиться. Но как струится из моих глаз влага, когда я сам оказываюсь одной из расстающихся сторон! Прощание с детьми, когда я уезжал в Америку, было одним из самых тяжких испытаний; бескрайний океан, тысячи тысяч разделяющих нас миль и неуверенность во всем на свете, даже в том, что я увижу вновь эти любимые доверчивые рожицы. Словом, вот он я, стою с платком в руке, и, если буду продолжать так дальше, не продвинусь ни на шаг. Как бы то ни было, хотя меня и разлучили с матерью, я выжил, но слышать не хочу, что это сделало меня мужчиной, что детей так ставят на ноги и воспитывают истинную независимость характера. Жизнь в любящей семье, с любящими родителями дает силу, а не слабость. Не сомневаюсь, что себе во благо я мог бы еще несколько лет оставаться с матушкой и ее новым мужем и отплыть домой - одновременно с ними, но что сейчас об этом толковать? Лучше я расскажу вам романтическую историю моего отчима, Генри Кармайкла-Смита, за которого моя мать вышла замуж в ноябре 1817 года. Она его узнала и полюбила еще семнадцатилетней девушкой, задолго до того, как увидела Индию и моего отца. Он служил прапорщиком в Бенгальском инженерном полку, вследствие чего мать моей матери сочла его недостойным руки дочери. Ей объявили, что он умер, ему - что она вышла за другого. Сердце ее было разбито, она уехала в Индию и стала там женой моего отца. Однажды он предупредил ее, что пригласил к обеду очаровательного нового знакомого, и в комнату вошел ее давно погибший возлюбленный. Кто скажет, что литература фантастичнее, чем жизнь? Такие удивительные совпадения проходят незамеченными чуть не каждый день, но стоит нам их описать - и нас винят в надуманности.

Словом, так мы и жили - матушка в Индии, со своим дорогим Генри, мирно и счастливо, я - в Англии, заброшенно и грустно. Конечно, я не тосковал с утра до вечера, с детьми так не бывает. Бабушка Бичер и двоюродная бабушка Бичер, в чьем доме в Фэреме Гемпширского графства я остановился по прибытии в Англию, были ко мне добры, и я, наверное, не знал бы горя, если бы они не вздумали отправить меня в жуткую школу в Саутгемптоне, которой заправляли некие супруги Артуры. Они, наверное, уже умерли, но даже если живы, меня это не остановит: жестокость, которую они практиковали во имя целей просвещения, должна быть названа по имени. Какая жизнь была там уготована нам, детям из Индии, которых ждал режим дурных обедов, ужасного холода, цыпок и полной беззащитности, если не считать вновь обретенных родственников, которые, скорее всего, знали, куда они нас отправили. Я никогда не посылал своих детей в школу, но если б и послал, то, несомненно, тщательно обследовал бы соответствующее заведение, прежде чем вверять ему их нежные души. Но люди, даже хорошие, этого не делают и судят с чужих слов: дескать, у Артура хорошая школа и умеренная плата - так процветают заведения вроде Ловудов мисс Бронте и Дотбойс-Холлов Диккенса. Я, кстати, не уверен, что прославленные школы чем-нибудь лучше сотен безвестных и маленьких, взгляните на Чартерхаус. Разве герцог Веллингтон не назвал его "лучшей школой Англии" и разве, попав туда, я не увидел, что он немногим лучше, чем чистилище Артура? Признаюсь, мне нестерпимо думать о том, как легко родители дают себя одурачить и уверить, что наказания, которые они когда-то сами вынесли и омыли своими слезами, полезны и нужны их детям. Как это получается, что поколение за поколением забывает свои былые горести и мирится с их продолжением? Вот величайшая из тайн. Я громко и твердо заявляю, что жестокость детям не полезна, ее необходимо отменить, я никогда с ней не смирюсь, - пожалуй, лучше мне вернуться к своей теме.

Чтобы ее продолжить, скажу вам, что даже первое, самое горькое время в школе я чувствовал себя порой довольно сносно и положительно бывал счастлив в свободные дни. Тетушка Бичер осыпала меня подарками и возила на чудесные загородные прогулки, там я искал птичьи гнезда и предавался другим мальчишеским забавам, к тому же с ранних лет я был неравнодушен к красоте природы и величию чудесных зданий. Мне очень нравился дом, в котором мы жили на главной улице Фэрема, с высокой, покатой кровлей, узкой верандой и низкими окнами по фасаду, обращенными в прекрасный фруктовый сад, спускавшийся к реке, - помню, я любил бывать там. Фэрем был похож на городок у Джейн Остин, в нем жили отставные морские офицеры и энергичные пожилые дамы - любительницы виста, он мне очень нравился. Встречая любовь и ласку, я расцветал и забывал лить слезы по матушке, но в школе впадал в отчаяние и тосковал по ее объятиям. Я с радостью покинул школу Артуров, но как это получилось? Доверились ли мы старшим, и нам поверили? Дошло ли, наконец, до наших родственников, что тут что-то не так? Уже не помню; хоть я и говорил, что с радостью оставил Артуров, мне жаль было покидать Гемпшир и бабушек Бичер ради Ритчи и Лондона. Дети не любят перемен, им нужно знать, где они и с кем они, любая перемена внушает им тревогу.