Как ни старался я исправить это несчастное положение, - впрочем, "несчастное" сказано слишком сильно, скорее, неблагополучное, - ничего у меня не выходило. Правду сказать, я не был глух к голосу

совести, и мучила она меня не только потому, что у меня была бдительная мать. Меня тревожила моя учеба, она не ладилась, и я справедливо заключал, что нужно ревностней работать. Но мне мешал недуг, преследовавший меня всю жизнь, - лень. Не награди меня природа таким ленивым и праздным нравом, мне не пришлось бы впоследствии так много трудиться. Я очень люблю понежиться утром в постели, - верней, любил, теперь уж мне не спится. Но в восемнадцать лет я мог заснуть и стоя, а просыпаясь, чувствовал себя как черепаха, очнувшаяся после зимней спячки. В Кембридже никто, конечно, не считался с этой немощью, и мне приходилось измысливать приемы, чтобы в разумное время приводить свое тело в вертикальное положение. Я задабривал смотрителя шестипенсовиками, чтоб он будил меня, что он честно исполнял, но я тут же заваливался спать снова. Я пробовал заваривать смертельно крепкий чай - по нескольку ложек заварки на чашку, - чтоб непрестанно бодрствовать, но ничего не помогало. Я обзавелся будильником, издававшим такой чудовищный шум, что мои соседи срывались с постелей и честили меня из конца в конец колледжа, но я спал и под него. Порой с помощью всех ухищрений я умудрялся подняться в шесть утра, но как я ни превозносил свою добродетель и свежесть утренней поры, больше недели никогда не мог продержаться. Так как я оказался слаб для тягот сурового режима, я пробовал сместить свои рабочие часы, но из этого ничего не вышло из-за бесконечных отвлекающих обстоятельств: вечерами часто затевалось что-нибудь неодолимо притягательное, а я, как вы помните, был малый общительный. Пришлось трудиться днем, в положенное время, но если я не укладывался в отведенные для работы часы, все было кончено - я ее не делал.

В каком-то смысле вскоре все и оказалось кончено. Я старался, честно старался работать регулярно, но это слишком противоречило моей натуре, поэтому трудился я рывками: один день десять часов кряду, другой - ни к чему не притрагивался. Нетрудно догадаться, что случалось чаще. Главным камнем преткновения была для меня алгебра. Я уже говорил, что не понимал ее основ, но дело обстояло хуже - я вовсе ничего не понимал. Я единоборствовал с ней, как Геркулес, но в моей голове есть дверца, захлопнутая навсегда для алгебры и для тригонометрии. Возводя в степень выражение а+b, я не испытываю душевного подъема и потому предпочитаю уткнуться в томик Перси Биши Шелли и напрочь забыть о предыдущем деле. Наверное, вам хочется спросить, отчего я не переменил предмета своих занятий и не взялся за что-нибудь другое? Это загадка и для меня самого, но, наверное, из-за того, из-за чего у меня все не складывалось в Кембридже: никто меня не направлял и не опекал, и всех менее мой наставник. Предполагалось, что я должен успевать в том, за что взялся, а если не успеваю, значит, сам виноват. К тому же перемены требуют энергии, которой мне как раз и не хватало, потому я брел дальше, зная, что с треском провалюсь на первой же сессии, и страшась того, каким ударом это будет для матушки. Я пробовал подготовить ее, предупреждал, что не смогу сдать экзамены по тысяче оправдывающих меня причин, но знал, что отсутствие успехов у своего блестящего отпрыска она воспримет как смертельную обиду. Моей душой отчасти владело самообольщение, я говорил себе, что все еще, возможно, само собой устроится и неизвестно, что принесет мне день экзамена. На долю тех, кто знает, что не вытянет, остаются только такие утешения. Конечно же, я провалился, меня определили в последний разряд по успеваемости и, несмотря на все мои предупреждения, матушка пришла в ужас, а я был пристыжен и злился. Душа моя, как у ребенка, звенела криком: "Я не виноват!", я еле его сдерживал, стараясь не оправдываться и не взваливать вину на какого-нибудь козла отпущения. Я напирал на то, что заболел перед экзаменом, расписывал свою болезнь во всех подробностях, во всех ее мучительных симптомах, твердил, как тяжело восемь часов сряду просиживать за книгами, все время напрягая ум. Стояли ли вы когда-либо, читатель, подле аудитории, в которой идет экзамен, наблюдая за входящими? Знаете, каким из них был я? Тем самым дикого вида малым, что на полчаса опаздывает, влетает в расстегнутой тужурке, без очков - куда-то задевал, со сломанными карандашами и со всеми возможными признаками переутомления. Какие угрызения совести я чувствовал, бессмысленно уставившись на чистый лист бумаги, когда вокруг мои знакомцы, лишь накануне клявшиеся, что ничего не знают, собранные и спокойные, усердно наклонясь, изводили целые ее ворохи. Как это было унизительно! Я твердо решил больше ничему подобному не подвергаться.

Жизнь порой дает нам полезные уроки, и чем раньше мы их получаем, тем лучше, но вряд ли нам приносят пользу бесславные провалы, которые уродуют душу и порождают ужасную неуверенность в себе, порой столь сильную, что пострадавший, если это постигает его в юности, не приходит в себя до конца своих дней. К счастью, со мной этого не случилось, но могло и случиться. Я уже признавался, что мечтал блистать среди себе подобных и очень страдал, плетясь в хвосте у сверстников, но у меня были иные утешения, которые мне помогали выстоять временную непогоду. Я собрался с духом, огляделся по сторонам и обнаружил, что в Кембридже мне многое по вкусу и что эти радости искупают отсутствие академических наград. Конечно, я мог зубрить, не выходя из комнаты, чтобы вдолбить-таки алгебру в свою тупую голову, но тогда бы я не испытал себя ни в чем другом и не узнал бы разных других удовольствий. Теперь, глядя назад, я скажу больше: если бы я не подымая головы корпел над книгами, я не вошел бы в редакцию "Сноба" и, следовательно, упустил бы свой первый журналистский опыт - какая потеря для человечества! Как, вы не слышали о "Снобе", прославленном литературном и научном журнале, все номера которого мгновенно расходились? Значит, вы много потеряли. По счастью, у меня случайно сохранились все его семь выпусков, семь цветных бумажных разворотов - обычных сдвоенных листков, искрящихся задором и весельем.

Я, сами понимаете, шучу. Студенческий юмор с годами - не меняется, осмелюсь утверждать, что и сегодня в любом университетском городе желающие могут купить на улицах точно такое же издание. Я помню, что валился с ног от хохота, потешаясь над собственными остротами. О, как же мы смеялись - до слез, до истерики, как обнимались, когда готовили материал для номера. Трудно сказать, что было приятнее: пробы пера или дружеские тумаки. Мы продавали наше детище по два с половиной пенса за штуку и очень гордились выручкой. Там было много глубокомысленных изречений в таком духе: "И спаржа, и поэзия в неволе погибают", и коротеньких стишков, пародировавших господствовавший тогда литературный стиль, вроде "Оды к бредню":

Под серебристою волной,

Под равнодушною луной,

О бредень, на свою беду

Насквозь промокнешь ты в пруду.

Хоть это не мое творение, оно и сейчас меня смешит, тогда как вы, читатель, небось, уже на полпути к окну, чтоб выбросить в него этот дурацкий журнальный листок. Я не участвовал ни в печатавшейся по частям "Молли из Воппинга", очень меня смешившей, ни в "Опыте о Большом Пальце, а также о свойствах и природе всякого Большого Пальца", которые имитировали стиль одного известного писателя. Мои собственные честолюбивые притязания выразились в стихотворении под названием "Тимбукту", в котором при желании можно усмотреть пародию на папашу Вордсворта, снабженную поучительными замечаниями. Поскольку то было мое первое увидевшее свет творение, позволяю себе привести его здесь:

ТИМБУКТУ

Люд чернокожий в Африке курчавой

Живет, овеянный чудесной славой,

И где-то там, в таинственном цвету,

Лежит град величавый Тимбукту.

Там прячет лев свой рык в ночные недра,

Порой сжирая бедолагу негра,