Я, не раздеваясь и не распаковывая чемоданы, поехала к Тусе.

Она скрывает от Евгении Cамойловны, скрывает, говорит, что Соломон Маркович в больнице - а он лежит - мертвый - у нее в комнате - под простыней.

Е.С. часто зовет Соломона Марковича. Выслушает Тусино подробное и даже веселое повествование о больнице и опять: "Леня!".

Я боялась, что она услышит похороны. Но нет - хотя множество народа толпилось в кухне, в коридоре, у Туси, у соседей. Была страшная минута, когда выносили гроб: его не могли повернуть в коридоре и вынесли на лестницу торчком.

У ворот стоял автобус и несколько машин. Меня поразила Туся. Выйдя из дому, она плакала, уже не скрываясь, но сквозь слезы и страшное утомление зорко следила, чтобы все больные и старые были удобно рассажены по машинам. Сама усаживала Асю Исаевну и других старушек.

А как она была хороша при последнем прощании, уже в крематории! Именно хороша, я не подберу другого слова. В ней была такая красота расставанья и скорби, что мне ее даже не было жаль: красоту не жалеешь. Как она опустилась перед гробом на колени, энергично откинув полы пальто, и стояла на коленях, маленькая, сильная, прекрасная, и под музыку органа целовала и гладила его руки, прощаясь с ним, не видя кругом ничего, не отрываясь от его лица и рук до последней секунды.

11.Х.57

Ночью скончалась Евгения Самойловна.

Вчера я была там весь день - до 11 вечера. Бегала в аптеку за кислородом, сидела возле Е.С., когда Туся, минутами, уходила к себе. Туся, поняв, что это - конец, сделалась тверже, чем была последние дни, стала реже плакать, в ней начала проступать та сила, которая так видна была при кончине Соломона Марковича. Евг. Сам. уже не отзывалась - ни на слова, ни на уколы. Губы синели, нос заострялся, дыхание все больше походило на хрип. Но часов в 11 она стала ровнее дышать, будто заснула, и мы с Тусей пошли чай пить к ней в комнату. Я думала - остаться мне на ночь? и решила - нет, потому что Ревекка Марковна здесь, и если я останусь, ей негде будет лечь.

Тусенька проводила меня как всегда - ласково и бодро. Постояла у дверей, пока я спускалась.

Утром я долго не решалась звонить, боясь разбудить Тусю, если у нее была трудная ночь. Наконец позвонила.

- Мама умерла, Лидочка... В 2 часа...

Потом - долгое молчание в трубке.

Днем я, вместе с Ваней и Верой Васильевной19, с цветами, поехала туда. Та же комната, тот же из окна привычный мне вид: школьный двор за облезлой стеной и дерево, тот же грохот трамваев - только кровать, где она всегда лежала, застлана, а она - на столе, рядом, такая маленькая среди груды цветов. Туся из-под цветов вынимает и разглаживает ее окостеневшую ручку, прикладывает к своей щеке и целует - "Дитя мое, Мурушка моя" - как столько раз говорила в жизни. Опять - какая в ней красота и сила в выражении горя, в каждом слове, жесте - как у великой актрисы, нашедшей полную форму для выражения человеческой скорби.

6.XII.57

Тусенька живет у Самуила Яковлевича, п.ч. ее новая квартира еще пуста и не устроена. "Циклюют полы". Предстоит еще множество забот: какую-то мебель продать, какую-то купить. И книги! книги! Туся говорит, что ей заниматься всем этим особенно противно, п.ч. весь Аэропортовский дом гудит стяжательским ажиотажем.

22.ХII.57

Вчера была у Туси, т.е. у С.Я. Она как-то зараз возбуждена и утомлена. Дом у С.Я. сложный, сутолочный, но ей, видно, все же легче переносить эту сутолоку, чем пустыню своей запоздавшей квартиры. Я ей очень советовала раньше поехать куда-нибудь на воздух, отдохнуть, а уж потом устраиваться, но она повторяет: "Я так не могу. Я должна раньше все устроить, а то какой же отдых". Много думает она и о том, как бы наладить быт С.Я., но, кажется, быт этот таков, что даже ее мудрость бессильна.

28.I.58

Тусенька больна. Она уже у себя, на новой квартире. Какое-то, видимо, обострение диабета. Много лежит; с трудом поднимается и ездит к С.Я. читать корректуру. У нее чинят мебель. Ей худо, но об отъезде в санаторий слышать не хочет. "Надо кончить корректуры, надо кончить устраивать свой дом".

17.II.58

Тусе немного лучше. Она уже встает и совершает всяческие безумства: ставит книги в шкап и читает корректуры.

15. VII.58

Вечером, измучившись жарой, я поехала к Тусе посидеть на балконе. Все-таки у нее окраина, воздуху больше.

Тусенька сидела в складном кресле, а я на скамеечке, у ее ног. Глубокий колодец двора - и такое утешение хоть издали, хоть за крышами домов видеть зеленые деревья. Туся сначала была веселая, рассказывала мне, что делается у соседей.

- Вот Шаров пришел на кухню... Он в пижаме... Вот он открывает шкапчик... достал графин... вот разбавляет водой... А чаще он пьет, не разбавляя... Третья рюмка... Теперь он уходит, держась за стену...

Но окончился вечер слезами.

- Вот на тот балкон, - сказала мне Туся, - по утрам выносят кресло, и потом я вижу закутанную маленькую старушку... Я бы тоже устраивала маму на балконе...

Голос дрогнул, и она заплакала - на минуту.

- Если бы вы знали, Лидочка, как ясно я вижу их обоих - маму и Соломона Марковича. Иногда это воспоминание: вспоминаю улыбку, движение руки, волосы. А иногда это уже не воспоминание только, а виденье: я вижу их в самом деле. И тогда я говорю с ними, все им рассказываю.

3.I.59

Сегодня наконец я выбралась в Боткинскую к Тусе.

В больнице (и в тюрьме) время течет совсем не так, как на воле. И это странным образом чувствуется не только внутри корпусов, но даже пока идешь по двору. "Тут каждая минута протекает тяжелых полных шестьдесят секунд".

Тусю я застала в нехорошем духе, какую-то непохоже на себя тревожную, раздраженную. Один раз у нее даже оборвался голос слезами.

Она увела меня из приемной в большую пустую проходную комнату, где горела елка, и мы остались вдвоем. Туся сказала мне, что ее не только не лечат, но даже почти и не исследуют. Та докторша, ради которой она сюда согласилась лечь, работает в других палатах и по этому случаю не обращает на Тусю никакого внимания, хотя и обещала Самуилу Яковлевичу заняться ею. Туся уверяет, что ей здесь стало гораздо хуже, чем было дома.

- Питание хуже и не спите? - спросила я. - От этого?

- Нет, от больничных безобразий. Я не могу переносить зрелище больничных безобразий. Не относительно меня, а других.

Все за деньги. Дашь три рубля - принесут грелку, дашь три рубля переменят рубашку или полотенце.

У Туси в палате лежит тяжелобольная, умирающая. За ней нет настоящего ухода, больные сами поят ее, меняют ей грелку, Туся постоянно по ночам бегает в дежурную, за врачом или за сестрой, настаивает, чтобы сделали то или другое.

Мимо нас в одну из палат прошли три молодые женщины в белых халатах.

- Смотрите, Туся, все три - хорошенькие, - сказала я.

- Да, их, верно, по этому признаку и подбирают, - сердито ответила Туся. И никто их не учит, как надо обращаться с больными людьми.

Она рассказала про свою единственную отраду здесь, больную девушку, лет девятнадцати, Нину, которая с удивительной деликатностью, отзывчивостью, нежностью ухаживает за тяжелобольными.

- Без нее я бы тут просто лопнула от злости, - сказала Туся.

Потом она на минуту развеселилась и в лицах изобразила сцену между врачами и одной больной - деревенской старухой, у которой нашли язву желудка. Ей объясняют, что необходимо оперировать. А она не хочет. Лечащий врач и так и этак - ни в какую. Тогда ее посетил высокий, статный, красивый - и хоть молодой, но уже очень важный - заведующий отделением. Объясняет ей необходимость операции. Сыпет научными терминами. А она твердит свое: "Я вот тут в больнице не ем мяска, и мне лучше. Я теперь и дома не буду есть мяска, и все пройдет".

- Не в том дело, мамаша, - говорит врач, - скажу вам попросту, по-русски: язва - это трамплин! Поняли?

Мне пора было уходить - кончились приемные часы, - но Туся меня не отпускала. "Ну еще минуточку, ну еще немного". Я все старалась у нее узнать: почему же ее все-таки не исследуют, если положили на исследование, и что надо предпринять, но так ничего и не поняла. С.Я. уже много раз звонил и пытался добиться толку, но дело ни с места.