Особенно приготовил я про это идейное воспитание им вызвездить, так (немножко из Дидро): "Что значит - человек берётся быть писателем? Значит, он дерзко заявил, что берётся, так сказать, за идейное воспитание других людей и делает это книгами. А что значит - идейно воспитывать писателей? Двойная дерзость! Так не ставьте вопрос, не устраивайте заседаний, а напишите книгу - мы прослезимся, нас просветит: ах, вот как надо писать, а мы-то, дураки, в темноте бродим!.." - Приготовил, да в поспехе забыл, очень во времени жали.

Пришел я в СП раньше назначенного за 5-7 минут, чтоб не на коленях досталось писать, если писать, а захватить бы место у единственного там круглого столика, на нём бы разложиться со всеми цветными ручками. (Я давно исключения ждал и собирался диктофон нести на заседание, и принёс бы! - да ведь не исключение, просто "идейное воспитание".) Но и с ручками я, кажется, зря спешил: до собрания всегда за час околачиваются рязанские писатели, дома-то делать нечего, - а тут, гля, пустая комната, и только сидит на подоконнике временно исполняющий должность "секретаря" отделения (Сафонов - вдруг заболел, вдруг на операцию лёг, аппендицит себе изобрёл, чтоб только не позориться.) Василий Матушкин - благообразный такой, круглолицый, доброе русское лицо, уже пенсионер, он-то в дни хрущёвского бума сам и нашёл меня, сам таскал мне заполнять анкеты в СП, так радовался "Ивану Денисовичу", говорил, что это ему - важный языковой урок. Я ему руку жму:

- Здравствуйте, Василь Семёныч! Не будет, что ль?

Отвечает важно, с подоконника не слезая:

- Почему? Будет.

- Да когда ж соберутся?

- Соберу-утся.

Понурый какой-то, и глаза отводит. Вдвоём мы с ним, никого больше, ну что б ему стоило шепнуть, сказать? - нет, сукин сын, молчит. Я с ним вежливый разговор: вы, говорят, новую пьесу написали, и опять областной театр ставит... Стол мне, как будто, не пригодится, но на всякий случай занял.

А - никто не идёт. До последней минуты! И вдруг - сразу все, и даже больше, чем все, с большой скоростью входят - и не замечаю я, что все уже раздеты, пальто и шапок ни на ком, а обычно только тут снимают34. Один за другим идут, и хоть можно бы стол мой миновать, но все писатели сворачивают и жмут мне руку - и Родин (лица на нём нет, сильно болен, больше 38°, я расспрашиваю, ахаю, да зачем же вы приехали?) и Баранов, лиса такая (недавно: "Можно ли в Ростов от вас привет передать? Мне там завидуют, что я с вами встречаюсь"), и Левченко - душа открытая, парень-простак, хоть и серый, и Женя Маркин - молодой, слишком левый и слишком передовой для Рязани поэт. Да вот и Таурин, представитель секретариата РСФСР, почтительно мне представляется, почтительно жмёт руку. Нет, никакого исключения не будет. Да вот же и ещё идёт какой-то сияющий, радостный, разъеденный гад и этот ко мне, и этот прямо радостно руку мне трясёт, у него - особенный праздник сегодня!

Жму и я. А кто такой - не знаю. Остальные не здороваются. Расселись, ба - 12 человек, а членов СП - только 6, остальные - посторонние.

Разложился я, но писать, видно, не придётся. А один уже что-то строчит, на коленях - да не гебист ли в штатском? Таурин докладывает, скучно, вяло: вот Анатолий Кузнецов бежал, такой позорный случай, СП РСФСР имеет решение, в Тульской организации проработали, все глубоко возмущены (безо всякого выражения), решили на всех организациях проработать. Ну, конечно, усилят меры по контролю за писателями, выезжающими за границу, и воспитательные меры...

(Давно уж я, кажется, вырос из рабских недомерков, уже не сжимается сердце, что выдернут: "Теперь своё отношение пусть выскажет т. Солженицын...", - уж распрямился, уж за язык меня не потянешь. А впрочем, глупое положение: ведь предложат голосовать за суровое осуждение Кузнецова? А что надо - одобрять?)

...А вот в Московской организации на высоком, на хорошем уровне прошло собрание. Были высказаны деловые обвинения против Лидии Чуковской, Льва Копелева, Булата Окуджавы...

(Не избежать - за них придётся заступаться. Но мельком ещё рабская мысль: а может промолчать? ведь не Москва, Рязань, здесь кому какое... И если б не близкие друзья, если бы просто либеральные писатели - пожалуй бы и пригнулся, пронеси спокойней. Но про этих твердо решил: скажу! вот повод и "за резолюцию в целом" не голосовать!)

Мягко этак Таурин стелет, печально, и как о незначащем:

- Ну... кое-что говорили и о вашем члене, о товарище Солженицыне.

Всё. Доклад кончен. "Кое-что". Очевидно - несерьёзное.

Кто возьмёт слово? Матушкин. Слезает с подоконника старик, жмется. Дают ему 10 минут регламента. Я (предвидя, что и мне понадобится): "Давайте больше, чего там!" Все (предвидя, что и мне понадобится): Нет, десять, десять!

Походя, с медленным разворотом, начинает Матушкин нападать на меня. (Текст известен.) Я строчу, строчу, а сам удивляюсь: как же они решились? почти уверен я был, что не решатся, и обнаглел в своей безнаказанности. Да нет, ясно вижу: им же это невыгодно, на свою они голову, зачем? Отняла им злоба ум.

Один за другим, без задержки, выступают братья-писатели: и обходительный Баранов, и простак Левченко, и чистая душа Родин, и тревожный лохматый Маркин. Маркин так явно колеблется даже в своём выступлении: "Не хочу я участвовать в этом маятнике - сейчас мы А. И. исключаем, потом принимать, потом опять исключать, опять принимать..." - и голосует за исключение. (Его б совсем немного поддержать, раньше мне выступить бы, что ли, - да вот как сошлось: добивался он два года комнаты - и завтра обещают ему ордер выписать. И Левченко сколько лет без квартиры. И Родин который год просится в Рязань - тоже не дают. И опыт показывает: так - крепче.)

Я:

- Разрешите вопрос задать.

Не дают: нет! нельзя.

Я:

- Стенографистки нет. Протокола не будет!

Ничего, им не надо!

Что-то разговорился этот брюхатый, победительный как Наполеон, я ему:

- Простите, кто вы такой, что здесь, на собрании писателей...

Он даже хохочет от изумления:

- Как - кто? Ха-ха! Не знаете? Представитель обкома!

- Ну, и что ж, что представитель? А - кто именно?

- Секретарь обкома.

- Какой именно секретарь? - не унимаюсь я. Это даже омрачает ему радость выигранного сражения: что за победа, если противник тебя и не узнаёт?

- По агитации.

- Позвольте, ваша фамилия как?

- Хм! фамилии моей не знаете? - Явно оскорблён, даже унижен: Кожевников!!!

Ну-у-у! - действительно смешно, засмеялся б и я, да времени нет. По советским меркам это дико даже: он - отец родной всем рязанским деятелям идеологии, он - бессменно в Рязани, я - уже семь лет рязанский писатель и спрашиваю, кто он такой!.. Обидишься...

- Да, - назидает, - мы с вами никогда не виделись.

- Нет, виделись, - говорю, - просто у меня слабая зрительная память. (Каких только шуток она со мной не играла.) - Мы виделись, когда я из Кремля приехал, рассказывал о встрече с Хрущёвым, вы приходили послушать меня.

Как я прославился - он вызывал меня из школы по телефону, я ответил: устал, не могу. На мою славу при-хрущёвскую он послушно притопал, сел в уголке. Потом сколько было наставлений писателям - а меня всегда нет. (Правильно делают, что меня исключают: какой я, в самом деле, советский писатель, подручный партии?!) А год назад позвонил мне домой: - "Как вы относитесь, что "Советская Россия" вас нехорошо упоминает?" - "А я её не читал". Изумился: "Слушайте, я по телефону вам прочту". - "Да нет, я так не умею". - "Приходите побеседовать". - "На тайное собеседование, в кабинет? не пойду! Собирайте всех писателей, гласно побеседуем". - "Нет, митинга мы не будем устраивать".

Ну, вот дождался, вот, у праздничка, оттого и сиянье такое.

Исключенье - решено, но как мне успеть всё записать? Вот и мне слово дают, а у меня и речь не готова, кое-как склеена, ни разу не прочтена. Только разошёлся, кричат:

- Десять минут! Конец!!