Черт, неужели я ей это говорил - про ребеночка? Убей, не помню. Чего иногда не наговоришь без всякой задней мысли, лучшему другу скажешь, что он безмозглый идиот, а потом два дня страдаешь от угрызений. И зря страдаешь. Потому как не исключено, что друг твой точно такого же мнения о тебе, ты нанес превентивный удар в целях самообороны. И вообще это не всегда верно: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Бывает, ничего такого на уме и нет. Просто пьяный острее переживает несовершенство человечества. Ну, ляпнул и ляпнул, не больше того. Важна суть: мне четыре месяца, кроме нее, никто не был нужен. Хотя варианты были, та же Муся, когда мы с ней оставались тет-а-тет. Я же не поддавался? Не поддавался. Говорю: нет, я так не могу, как я потом в глаза жене смотреть буду, я не артист. Может - когда-нибудь потом, когда в семейной жизни заматерею... Но дело не в этом. Не в этом дело! Как же так? Какой-то несчастный прапорщик с пошлыми бакенбардами...

А я-то думал - лучше меня никого нет.

Но с другой стороны, может, я и правильно думал. А на всех не угодишь.

2

Я родился в С., небольшом городке на берегу мелководного залива Черного моря, в интеллигентной семье. У нас есть порт, где швартуются всякие рыболовные фелюги, плоскодонный флот, но большие корабли не заходят - слишком мелко. Большие корабли в детстве я видел только на горизонте. Какой-нибудь сияющий огнями лайнер из Одессы, как призрак, бесшумно проплывал ночью в сторону Севастополя и Ялты, с него не доносилась до наших домишек, утопавших по крыши в подсолнухах и кукурузе, даже музыка, а после шторма выбрасывало на пологий берег всякую дрянь, использованную путешествовавшими по профсоюзным путевкам туристами. Я мечтал выловить в воде бутылку из-под ямайского рома с запечатанной внутри запиской. Но бутылки попадались только пустые и отечественного производства - "Столичная", "Пшеничная", портвейн "Три семерки", "Червонэ мицнэ", "Билэ мицнэ"...

Однажды я принес с берега домой - не буду уточнять, что принес, хотел перед зеркалом примерить, пока никого нет дома. И забыл запереть дверь. Как тут в комнату неожиданно вошла мама, увидела меня - перед зеркалом - и от ужаса опустилась на табуретку. А потом вскочила и принялась кричать: "Идиот! Подонок! Ты же из интеллигентной семьи! Ты из интеллигентной семьи! Немедленно выбрось эту гадость!" У мамы было высшее образование, и она заведовала в С. одной из двух библиотек. Кроме библиотек в городке был Дом культуры, где по вечерам крутили кино, три средние школы и консервный завод. Считалось, что в нашем городе делают самую лучшую в мире кабачковую икру. А мой отец жил в Москве, работал в засекреченном НИИ, и потому, наверное, мы никогда не получали от него писем. Почему мы с мамой живем в С., если отец живет в столице, я долгое время не мог понять, или - почему отец не живет тут с нами. Мама объясняла уклончиво: а где ему тут работать, он кандидат наук.

Когда я подрос, мне все, конечно, объяснили наши соседи и другие знакомые, но я все равно еще долго представлял себе, как приеду в Москву и отец поведет меня на Выставку достижений народного хозяйства, где фонтаны. У нас дома не было фотографии отца. Не было даже точно известно, живет ли он в Москве. Мать иногда говорила, что он, возможно, живет в Херсоне... "Так в Херсоне или в Москве? - спрашивал я. - Херсон и Москва - это же две большие разницы".

Но хоть я и мечтал о больших городах и дальних странах, мне и в нашем райцентре жилось неплохо. У нас только зимой холодно и грязь по колено бывало, так затянет в грязюку резиновый сапог, что сначала приходится вытаскивать из сапога ногу, а потом уже двумя руками выдергивать сам сапог. Зато летом я прямо из окна веранды срывал килограммовую кисть винограда, это был мой завтрак, и бежал на берег моря, где меня уже ждали товарищи. Целый день купались, ловили рыбу, играли в пиратов и индейцев. Или просто слонялись стаей в окрестностях городка, где росло великое множество арбузов, дынь, помидоров, яблок и груш в садах, абрикосов, персиков. Надо было только не попадаться в руки злым, как собаки, частникам. А когда это время от времени случалось и я приходил домой в разодранной рубахе и с побитой мордой, мать опять кричала: "Ты из интеллигентной семьи! Ты из интеллигентной семьи! Лучше бы посидел дома и что-нибудь почитал!" - "В гробу я видел твою интеллигенцию! - кричал я. - Ты получаешь восемьдесят рублей!" Чуть что, мне сразу в нос мое происхождение.

И к концу школы эта моя интеллигентность так мне осточертела, что сразу же на другой день после выпускного вечера я пошел в военкомат и подал заявление в военно-морское училище. Думаю: посмотрю мир. Но в военно-морское мест не было, была разнарядка - в летное. Пошел в летное. Думаю: это судьба. К тому же будет в нашей авиации хоть один летчик - из интеллигентной семьи, а то все из рабочих и крестьян. Мать плакала, она хотела, чтобы я поступил в пединститут в Херсоне, на исторический, потом вернулся в С. и стал бы со временем директором школы. Что ж ей, если я стану военным, так и стареть одной? Мне было ее жаль, но что делать. Меня не устраивала перспектива прожить всю жизнь на одном месте, среди тех же людей, с которыми ходил в школу, состариться вместе с ними, и нечего будет вспомнить, словно и не жил.

Когда взлетаешь над Индийским океаном ночью, теряешь ориентировку: сверху звезды, внизу звезды, отраженные в воде. Где верх, где низ... Летишь как во сне, не знаешь, на каком ты свете, может быть - уже на том. Но это какие-то мгновенья. Потом летишь нормально, смотришь на приборы и думаешь о выполнении поставленной перед тобой задачи. Главное, не думать ни о чем другом.

Но в тот раз я взлетел не ночью, а перед самым восходом солнца, в 4.10 по местному времени. Я увидел солнце - раскаленный красный шар, встающий из воды, - уже через тридцать секунд полета. Картина не менее фантастическая, чем ночью: впечатление, что летишь не над Землей, а над какой-то другой планетой, залитой водой, над горизонтом встает чужое солнце, а горючего у тебя всего на сорок минут, чтобы успеть вернуться.

Я сделал круг над авианосцем, а если быть точным - над авианесущим противолодочным крейсером "Малая земля", бортовой номер 18, и в мыслях не имея, что вижу его ходовые огни в последний раз, и взял курс на запад. Внизу все покрывала пелена ночи, быстро уступавшая рассвету.