Легкий ветерок шевелил негустую крону дерева, каждая ветка вырисовывалась отдельно, они гнулись, не шелестя мелкими листьями, все их можно было пересчитать, и, вероятно, их количества не хватило бы даже для половины тех, что теперь окидывали ветви жадными взглядами. Рядом виднелся алтарь нимф, хранительниц священного дерева. Через несколько шагов Дракон вывел их на дорогу процессий, она заканчивалась у входных ворот. Их распахнул перед ними один из служителей, и вот уже показались бараки, а неподалеку - Булевтерий, здание Совета раскинуло абсиды двух своих крыльев. Шумная толпа теснилась возле постройки.

- Что здесь происходит? - поинтересовался Сотион.

- Не знаю, - ответил Дракон. - Какие-то дела. Там сидит эпимелет, в его распоряжении олимпийская казна.

Но в этот момент речь шла не о казне. Толпу взволновало появление двух человек, которые, ни с кем не поздоровавшись, скрылись в Булевтерии. Пожилого никто не узнал, зато имя молодого было у всех на устах: Феаген из Тасоса.

В последней Олимпиаде он записался в панкратий и на кулачный бой. Атлетов из-за начавшейся войны оказалось мало, но в кулачном бою у Феагена был сильный противник: Евтим из Локр. На исходе состязания Феаген ударил противника по пальцам несжатой левой руки, вывихнул их и одержал победу. Однако он настолько вымотался, что уже не смог продолжать борьбу в панкратии, где у него оставался единственный противник - аркадиец Дромей из Мантинеи. Дромей получил венок, как говорится, "не коснувшись песка". Феагена же обвинили в нарушении правил. Зачем было записываться в два вида состязаний, если не сумел рассчитать свои силы! Он виновен в пустой похвальбе, оскорбил Зевса, за это его приговорили к штрафу, ему полагалось уплатить талант серебра в олимпийскую казну и еще талант Евтиму. Причину подобного приговора не знали, но не трудно было догадаться, что элленодики хотели этим оказать предпочтение Евтиму, который уже был олимпийским победителем. И вот Феаген предстал перед эпимелетом, чтобы выплатить денежный штраф. Принесли весы. Бронзовая чаша звенела от серебряных монет и слитков серебра. Вместе со снятием пробы металла вся процедура заняла немало времени, несколько монет, как не представляющие ценность, отбросили. Спутник Феагена, коренастый малый, с финикийскими чертами лица, после краткой перепалки выложил новые слитки. Это был представитель фассийского правительства, который уплатил штраф за своего олимпионика. После подсчетов зашла речь о деньгах для Евтима.

- Ну, я уж сам с ним улажу! - заверил Феаген и вышел.

Непостижимым образом все происходившее в Булевтерии почти тотчас же стало известно толпе, а через посредство ее и атлетам, которые толпились возле своих бараков.

- Я уверен: он не даст Евтиму ни обола, - сказал Иккос.

- Почему?

- Он может пожертвовать ему кое-что, стоящее один талант серебра.

Дракон, не знавший Иккоса, осмелился задать вопрос:

- А что ты имеешь в виду?

- А что бы ты сказал, если бы Феаген пообещал тебе больше не бороться с тобой? Можете назвать меня огородной жердью для фасоли, если Феаген захочет участвовать в кулачном бою.

Но это уже непосредственно касалось Меналка.

- По-твоему, Евтим?..

- По-моему, прелестный опунтиец, тебе придется иметь с ним дело.

Толпа отхлынула от Булевтерия, тени холмов сгущали сумерки над долиной. Атлеты разбрелись по баракам.

Длинный прямоугольник из досок, два ряда кроватей, разделенных узким проходом, вместо четвертой стены - полог, заменяющий дверь. Запах свежего дерева. Через жиденькую крышу просвечивали звезды. Лагерь под Олимпией гудел от разговоров, иногда в помещение врывались особенно громкие крики, смех, песни. Атлеты вслушивались в эти шумы, ища в них вещие знаки, звуки не умолкали, растворялись в ночной тиши, слагающейся из журчания реки, кваканья лягушек, звона цикад. Тела, пьяные от кислорода, сковывал сон, без сновидений.

Назавтра, двенадцатого, выдался свободный день. Элленодики отправились на заседание Совета, атлеты были избавлены от всяких дел. Прежде чем они успели распорядиться своей свободой, бараки заполнились толпой, которая с самого утра напирала на стражей у Булевтерия. Начался шум, неразбериха, все толкали, дергали друг друга, посторонние люди вскакивали на постели, выкрикивали имена, которые повторялись с ошибками, что вызывало общий смех, один раз послышалось даже чье-то рыдание. Ведь здесь наступил конец долгим месяцам разлук, полным неизвестности и тревог. Бури, пираты, множество других непредвиденных событий могли навсегда разлучить тех, которые теперь в объятиях снова обретали отца, брата, друга. Какой-то старик пробирался в толпе, все громче и громче выкрикивая: "Мнасей! Мнасей!" Силы его легких хватило на то, чтобы перекрыть гул голосов, но, когда наконец от его крика воцарилась мертвая тишина, он только поводил вытаращенными от ужаса глазами, открытым, онемевшим ртом глотнул воздух и рухнул без чувств. Его подняли, и всей толпой отправились в лагерь. Остался один Ерготель. Прежняя родина не вспоминала о нем, на новой он не успел еще пустить корни. Дом, жена, сын в люльке, поле, приносящее тысячу медимнов пшеницы, карфагенские пленники при жерновах - вот и все, что у него осталось на свете, под небом, которого не видел ни один из его предков, на этой далекой земле, в которой не покоится никто из них. Человек ничто, когда сопровождает его только собственная тень. Три слога, образующие его имя, крайне просты, но никто, даже по ошибке, не произнес их сегодня.

Неожиданно его окликнули. Перед ним стоял Сотион.

- Я побывал в лагере, - сообщил он. - Поздоровался с отцом, потом с одним дядей, потом с другим и с третьим, затем явились еще шестеро дядей и бесчисленное количество дальних родственников. Я держал в объятиях весь Тарент. Съел по два пирожных в каждой из палаток. Вино выплескивал богам, и теперь новая река стекает в Алфей. Клянусь Зевсом! Тысячу триста двадцать шесть дружеских тумаков, только по животам, не считая того, что ударял и по ляжкам и спинам. Словом, пришлось спасаться бегством. Ты и не представляешь себе, что там творится! Содам сразу же повздорил со своим братом из-за каких-то табуреток, которые тот не привез. Иккос, кажется, разыскал своих опекунов, я видел, как он сплюнул в сторону двух старцев. Телесикрат потащил меня к своему отцу, но я вырвался. Только издали видел его палатку. Я въехал бы туда на четверке лошадей, можешь мне поверить!

Ерготель припал к этому быстрому, неиссякаемому потоку слов, как к горному ручью. Сама свежесть леса ощущалась в дыхании Сотиона. Сияющие его глаза отливали зеленоватыми пятнами света, словно просачивающегося сквозь крону явора. Хламида накрывала его солнечное тело белым облаком. Быстрый как ветер, Сотион ежеминутно распахивал его, вздымал движениями рук, легкая ткань вздувалась колоколом, и смуглая нагота отливала блеском бронзы.

- Где Герен?

- Он с утра ходит по Олимпии, словно ищет то, что потерял в своей прежней жизни.

- А может, и мы пройдемся? Я повстречал здесь человека, который обещал показать мне храм.

- Какой?

- Храм Геры. Другого здесь не существует.

Это произнес человек, про которого только что говорил Сотион. Неизвестно, откуда он возник, будто вырос из-под земли, неожиданно, неслышно, как гриб. Это был клейдух, ключник храма, и символ своей гордости, большой железный ключ, он носил с собой перекинутым на ремне через плечо. Он повел их той же дорогой, по которой шли вчера с Драконом. Деревья были увешаны дарами, чего они раньше не заметили.

Всюду виднелись маленькие, напоминающие детские игрушки тележки, кружки, обоюдоострые топоры, мечи, шлемы, щиты, наконечники копий, треножники, цимбалки, диадемы, булавки, наплечники, браслеты, перстни, гребни, тут и там бронзовая человеческая фигурка, прикрепленная к ветке за крючок, торчащий из ее головы, служила напоминанием о- каком-нибудь победителе тех времен, когда изваяний еще не было, нескладные лошадки на тонких ножках с непомерно большими головами свидетельствовали о давних конных состязаниях, глиняные женские фигурки, взявшись за руки, водили хоровод, иногда покачивался похожий на колокольчик еще более архаический человеческий силуэт или статуэтка со сдвинутыми ногами и руками на грудях, торчащих, как две булавочные головки, с физиономией без уст и глаз, пересеченной лишь длинным носом, извечный символ богини любви и жизни. Среди этих висящих фигурок гиппопотам, сфинкс или ассирийский крылатый дракон ошеломляли, как крик на непонятном языке.